С наступлением сумерек ориентироваться стало совсем трудно, и Лешка окончательно сбился с дороги.

— Давай подождем до утра, — робко попросил Антон.

— Можешь ждать, если хочешь, чтобы медведи съели.

Антон смекнул: трусит. И оттого что он боится, Антону стало легче, он будто скинул с себя тяжесть его жесткой власти.

— Огоньку разведем, Лешенька. — Антон сел. — Где твои корешки-то? Перекусим.

— Корни ты все уже слопал! Из-за тебя я целый день голодный. Вставай!

— А куда пойдем? Ты знаешь куда?

Лешка, конечно, не знал. Стало совсем темно: в сплошной черноте леса лишь кое-где полосками белели березы.

— А вы куда ходили? — спросил Антон.

— Петли ставили.

— Какие петли?

— Помолчи. Слышишь?

Тихо-тихо шептал лес. В кроне над головой цвикала птичка. Вдали доносился звук особый, не лесной. Антон приложил ладонь к уху. Вроде бы позванивало железо; дребезжащий, несильный звук увязал в тихом шуме деревьев.

— Теперь найдем! — Лешка шагнул вперед, отводя в стороны ветви.

Звон железа на время прекращался, и они останавливались, ждали, потом снова шли, спотыкаясь в темноте. Антон еле передвигал ноги. Колючие ветки лезли в глаза, царапали щеки.

— Огонь! — крикнул Лешка и, уже нимало не заботясь, следует ли за ним Антон, побежал в темноту, просверленную мигающим огоньком.

Антон за ним не погнался, наоборот, пошел медленнее. Что ждет его у этого огня? Увидит ли он Мартына Семеновича? А если увидит, что ему скажет? Что скажут ему они? Будут ругать? Совестить? Пускай. Разве он виноват, что заблудился? Попенять им: бросили, мол; слезу пустить… Размякнут.

В лесу кажется: огонь горит где-то далеко-далеко; думаешь, до него идти да идти, а сделаешь несколько шагов — вот он, рядом. Антон протиснулся сквозь молодой сосняк и остановился, прикрыл ладонью глаза. Огонь пылал, раздвигая темноту, гонял по фюзеляжу и стеклам самолета рыжие сполохи. Шагах в пяти от огня, под толстыми соснами, темнел зев односкатного балагана; возле него на пилотском кресле, извлеченном из самолета, сидел Мартын Семенович и что-то строгал. За костром, перед плоским камнем, стоял на коленях Жаргал, постукивая по жестяной посудине.

Антону никто не сказал ни слова, ни полслова. Он стоял, втянув голову в плечи, ждал первого удара, боялся этого удара и в то же время хотел, чтобы все произошло как можно скорее. Стоял так, может, минуту, может, две; изнемог, сел на кучу дров, украдкой глянул на Мартына Семеновича. По-прежнему занимался своим делом Мартын Семенович. Вот он спихнул с колен мелкую стружку, наклонился, что-то разглядывая в траве; лысина склоненной головы отсвечивала, как хромированный бок самовара, и Антону внезапно захотелось треснуть по ней чем-нибудь поувесистей, чтобы Мартын Семенович заорал лихим матом, схватился за голову руками…

Из балагана выполз Лешка, что-то прожевывая, спросил у Мартына Семеновича:

— Ложки вырезаете?

— Пробую… Ты бы корней накрошил, супу сейчас наварим. К корням рогоза прибавка есть — корни кипрея.

— А какие они?

— Посмотри, там вон лежат. Ты видел на опушках, на полянах высокие такие стебли, сверху почти без листьев, усыпанные лиловато-красными цветочками? Это и есть кипрей, а еще по-другому его называют иван-чай.

— Так его здесь, недалеко, полно.

— То-то и оно-то. Стал я припоминать, что съедобного в тайге имеется, рассказал про кипрей Жаргалу. Он пошел и накопал. Это знатное растеньице. Лист раньше заместо чая потребляли, а молодые, неокрепшие корешки — та же капуста.

От болезни Мартын Семенович, видно, немного оправился. По голосу судить — не болеет. Но с лица сменился, Все в морщинах; будто усохшая картофелина у него лицо. Нога толстым неподвижным чучелом лежит на земле; не его вроде бы нога.

Жаргал приделал к котлу проволочную дужку, принес воды, вымыл его, выполоскал, протер травой. Повесив на руку, слегка тюкнул по боку — котел глуховато бумкнул.

— Дребезгу нет — хорошая посуда, — заключил он. — Будем суп ставить?

Его все так же не замечали, ни о чем не спрашивали. Неужели им неинтересно знать, где он был, как маялся? Или специально не замечают? Презирают? Черт с ними! Пусть… Только бы дали есть. Что, если не дадут? Должны бы дать. В тайге положено делиться последним. Не посмеют переступить закон тайги.

Корни варились, наверно, сто сорок лет. Жаргал ходил вокруг огня, кружкой, привязанной к палке, помешивал варево; обжигаясь, пробовал на вкус. Лешка пек в золе корни и тут же без зазрения совести уплетал их за обе щеки.

Когда наконец все было готово, Жаргал снял котел, поставил его возле Мартына Семеновича. Лешка насыпал на разостланный рюкзак те корни, которые не успел съесть, пока пек. Варево — что-то среднее между кашей и болтушкой — разлили по кружкам. Антон с удивлением обнаружил, что его кружка тут; должно, Жаргал поднял рюкзак и принес с собой сюда. Кормить, кажись, будут, иначе зачем же наливать в четыре кружки… Его кружка много больше, пожалуй вдвое больше, чем другие. Не взял бы кто ее; у них, поди, не разбираются, где твое, где мое.

Суп ему подал Жаргал. К своему удивлению, Антон заметил в его узких глазах сочувствие и жалость.

Котел дочиста промыть Жаргал не сумел — варево слегка отдавало керосином, но Антон хлебал горячую жижу с неизъяснимым наслаждением. Опорожнил кружку, провел пальцем по ее стенке, обсосал палец и, тревожась — дадут ли? — робко протянул кружку Жаргалу. Тот опять наполнил кружку до краев. Антон осмелел, подавал кружку еще два раза; последняя, четвертая вышла неполной: в нее Жаргал вылил из котла остатки. Чувство голода не прошло, но Антона прошибло по́том, все тело размякло. Теперь он знал, что и завтра съест столько же. И это согревало его не меньше, чем само варево. Отяжелевший, смотрел он на огонь осоловело, сонно. Над догорающими головнями скручивались в кудри сизые струйки дыма; неверное пламя подсвечивало бронзу ближних стволов. Антон, подремав, приладился тут же у костра спать. Но Жаргал растолкал его, указал место в балагане.

Утром он опять наелся до истомы, до изнеможения. Отдыхая, слушал, что они говорят. Разговор был о том о сем, без особого значения, а его и вовсе не задевал — тек мимо, огибал, как ручей голый камень. Вставить в разговор хоть одно свое слово не хватало духу. Все слова, какие у него были, казались теперь пустяковыми, легкими, как сухая мякина.

После завтрака Лешка ушел на болото, Жаргал в лес. Антон побоялся остаться наедине с Мартыном Семеновичем; тоже подался в лес, забрался в чащу, лег. Тут было тихо, как в могиле; от преющей подстилки несло сырым теплом. И ему вдруг захотелось глотнуть другого воздуха — полевого, с горьким духом полыни. Вспомнил свою Наташку. Она, конечно, дура, тут надвое не скажешь, однако Наташка таким манером от себя не отшивала. Покричит, поругается, поплачет от злости, потом зачнет уговаривать, а чтобы глядеть на тебя и не видеть, будто тебя нет и никогда не было, до этого не доходило.

Он чувствовал себя подло обманутым. Жизнь, стерва этакая, и тут надсмеялась, обдурила. Где же справедливость? Один — калека, другой — неженка тонкожилая, третий видел настоящую тайгу только сверху, и ничего, от страха голову не потеряли, сыты, в себе уверены. Каждый из них втрое слабее его. Да что там втрое! А вот поди же ты: не им, ему тайга намяла бока, без малого прикончила. Почему же так? Он всегда думал: тайга силе покоряется. И сейчас так думает. Но отчего же?..

Проверив медвежьи петли, Жаргал пошел на табор кружным путем. Надо было посмотреть, где лучше, удобнее поставить петли на коз. Во всех этих делах он смыслил не так уж много. Правда, в детстве приходилось бывать в тайге вместе с отцом, но это было давно, многое позабылось. Самое лучшее — порасспросить бы Антона: он, наверно, лес весь обегал. Однако Мартын Семенович запретил с ним разговаривать. Старик считает — удрал Антон. А Жаргал не верил и не верит в это. Сколько раз думал, ставил себя на место Антона — нет, он бы не убежал! Он бы остался, если бы даже знал, что это грозит ему гибелью. С таким пятном на совести — как потом жить?