— Тону! — заорал Антон.

Лешка подошел к нему ближе, со смехом посоветовал:

— Ты плыви. Кролем не умеешь, греби по-собачьи.

— Палку подай! Быстро! Увяз я!

Алешка перестал смеяться, срезал прут тальника, побежал к нему. Болотное дно продавливалось под ногами. На поверхность воды выпрыгивали пузырьки и лопались, распространяя отвратительный запах. Недалеко от Антона торчал кустом камыш. Лешка подмял его под себя, подал прут Антону. Жадно схватился за него Антон и так потянул, что Лешка еле-еле удержался — чуть не съехал к нему. Грязный, в ослизлой тине, Антон выбрался из болота, упал плашмя на берегу, схватился за голову:

— Что я натворил, дурья башка!

— А что случилось? Что, сделал? — Лешка присел возле него.

— Ружье! Мое ружье!

Лешка оглянулся. Ружья нигде не было.

— Утопил! — Антон встал на колени, ударил кулаком по земле. — Пропали мы теперь. Что я наделал!

— Пойдем поищем. — Лешка испугался: как же они теперь без ружья? — Пойдем скорее, слышишь!

— Куда пойдешь?! — взъярился Антон. — Совсем ушло! Только булькнуло.

Через минуту он не выдержал, вскочил, нарезал прутьев.

— Пошли.

Из прутьев связали что-то вроде веревки. Держась за нее, Антон опять сполз в яму, из которой только что выбрался; с полчаса бултыхался в грязи, но ружья не нашел. На берегу он с чувством обреченного сказал:

— Теперь все.

Лешка сидел под кустом, подтянув к подбородку острые коленки; льняной непричесанный чуб куделей нависал на глаза. А в глазах застыл страх. Как-то враз, в одну минуту он понял, какая грозная опасность их ждет впереди. Он, конечно, не знал тайгу так, как ее знали Мартын Семенович, Антон, но достаточно для того, чтобы ясно осознать: тайга может вытянуть все силы, прежде чем они доберутся до людей.

А Антон молчал. Даже когда вернулись к самолету и Мартын Семенович обругал его балбесом, рохлей, Антон ничего не ответил.

Носилки были готовы. На них положили Мартына Семеновича, потом пустые рюкзаки; пошли краем болота. Птицы галдели в камышах, не умолкая ни на минуту. Пекло солнце. Теплый ветер, пахну́вший с болота, принес запах гниющих растений — приторно сладкий запах тления, такой противный, что Лешка брезгливо отворачивался. Несли Мартына Семеновича попеременке, не останавливаясь на отдых, но двигались очень медленно. Приходилось все время пробираться сквозь кусты, перелезать через валежник.

В самую жару остановились обедать у небольшого родничка. Ощипали и изжарили на огне утку. Одну половину разделили и съели, другую оставили про запас. Обед был более чем скудный. От такого обеда только больше захотелось есть. Взгляд Лешки так и притягивал хлеб; он бы сейчас один съел полбулки, без масла, без всего. Макал бы в воду и ел.

Антон стал складывать остатки продуктов в рюкзаки. Целую булку сунул в рюкзак Мартына Семеновича, а то, что осталось от половинки, — в свой. Лешка сел около него, спросил:

— Километров пятнадцать прошли?

— Чего захотел — пятнадцать! Пять, не больше.

— Как мы пойдем, не знаю.

— Дойдем. Рано, понимаешь, горевать начал. — Антон говорил бодро, почти весело. С ним произошла какая-то перемена. — Пока отдыхаете, я пойду грибков поищу. Как, Мартын Семенович, можно мне поискать?

— Иди. Далеко не уходи.

— Я с тобой пойду. — Лешка хотел подняться, но Антон надавил на его плечо.

— Сиди, береги силы. — Кинув за спину рюкзак, он скрылся в лесу.

Прошло полчаса, прошел час… Мартын Семенович забеспокоился, попросил Жаргала покричать. Крик остался без ответа.

Остаток дня Жаргал и Лешка бродили по лесу, кричали, звали Антона, но ни его самого, ни его следов не нашли. Когда вернулись к Мартыну Семеновичу, он их ни о чем не спросил. Он полулежал, наваливаясь спиной на ствол сосны; меж бровей врубилась глубокая складка; набрякшие, воспаленные веки мешочками висели над глазами.

— Вот подлец! — удивленно прохрипел он. — Какая сволочуга!

— Кто? — не понял Жаргал.

— Антон, кто же еще!

Жаргал недоуменно пожал плечами, с укором сказал:

— Зачем же так? Вы же не знаете, где…

— Я его знаю. Он теперь за десять километров чешет отсюда. Ах, подлец!

Березовые палки носилок больно резали ладони, ныли натянутые мускулы рук. Лешка то и дело останавливал Жаргала на отдых. А что будет дальше?

Солнце грело с самого утра. Сырой, пропитанный болотными испарениями воздух стал тяжел, как в бане. От запахов или оттого, что хотелось есть, у Лешки слегка кружилась голова, к горлу подступала тошнота. И Жаргалу, наверно, было не сладко. Он скинул с себя и пиджак, и рубашку, и майку. Загорелая спина блестела от пота; казалось, что она густо смазана маслом. Глядя на него, разделся и Лешка, но легче от этого не стало. Кровь звонкими толчками стучала в висках, и на каждый толчок в затылке отзывалась тупая боль. Чтобы как-то отвлечься, Лешка начинал считать, загадывал: досчитает до тысячи, и Жаргал остановится на отдых. Но быстро сбивался со счета. В голову лезли всякие мысли. То казалось, что над ними вот-вот загудит вертолет, они поставят носилки на землю, начнут махать руками, кричать, разожгут огонь. Вертолет сядет, возьмет их на борт, и поплывут они высоко над болотом и тайгой. Вверху воздух чистый, прохладный; запахов гнили, этой невыносимой вонищи там нет. Временами ему явственно слышался шум мотора, он придерживал шаг, но тут же убеждался: всего-навсего шумит в голове. Носилки после этого казались вдвое тяжелее, а мускулы рук ныли так, будто их раздергивали на нитки. Чувствуя себя обманутым, он с отчаянием принимался снова бормотать про себя цифры, пока новая надежда не захватывала его воображение. Например, Антон одумается, подождет их, и тогда Мартыне Семеновича можно будет нести попеременно. Как хорошо идти, когда руки не оттягивают тяжелющие носилки! Шагай себе, смахивай рубашкой с лица пот…

Лешка пристально всматривался вперед, в густое сплетение ветвей кустарника, в белый частокол березняка, в сосновый подрост. Обгорелую корягу, выворотень, пень или просто черновину в лесу он принимал за человека, а убедившись в ошибке, чуть не плакал от горя.

Мартын Семенович лежал, плотно прикрыв глаза; можно было подумать, что он крепко спит. Но он не спал. Складка меж бровей не расходилась, измученное лицо было озабоченным. Болезнь сделала Мартына Семеновича неузнаваемым. Кожа на щеках обвисла, на подбородке выбилась редкая седая щетина.

Лешка холодел от одной мысли, что так идти придется много-много дней подряд и никто ничем не поможет. Будут идти, пока не упадут, вконец обессиленные. А могло быть иначе… Не сиделось дома, в старом купеческом доме с каменными стенами толщиной в метр. Любая жарища, а в доме — прохладно. Прямо под окнами все лето лоточница торгует мороженым. Возьмешь стаканчик, от него поднимается холодный парок, застывают пальцы…

В обед Мартын Семенович разделил остатки утиного мяса, дал по кусочку хлеба, намазанного маслом. Сам мяса есть не стал и хлеб свой маслом не намазал. Жаргал, заметив-это, сказал:

— Надо поровну.

— Я поровну и даю. А масла мне не нужно. Не хочу.

Лешка лег на берег ручья, уткнулся губами в воду.

— Сильно не нажимай, от воды ослабеешь, — предупредил Мартын Семенович. — В такую жару пить надо как можно меньше.

Лешка будто не расслышал, все так же сосал прохладную воду, раздраженно думал: «Боишься, что тебя нести не смогу». Напился досыта, отполз от ключика. Жаргал все еще ел свой хлеб, отламывая от куска крошки, и как семечки забрасывал в рот. Лешка встал на ноги. Недалеко за кустами тальника, за камышами плескались утки; у самого берега важно прохаживалась голенастая цапля. К уткам можно свободно подобраться и подбить одну, а то и двух палкой…

Подобрав увесистый сук, Лешка, крадучись, пошел к болоту. За последним кустом присел на корточки. Утки плавали, то приближаясь к берегу, то удаляясь, негромко покрякивали. Они подплывали не настолько близко, чтобы можно было добросить до них палку. Лешка не шевелился, терпеливо ждал: а вдруг подплывут? Но терпения хватило ненадолго. Размахнулся, кинул. Не успел сучок шлепнуться в воду, птицы снялись с места, закрякали, полетели над камышами, поднимая в воздух новые стаи.