— Вы идите. А я поеду к Минькову. Там вас подожду.

Машина ушла.

Они втроем — Зыков, Миша и Дымов — тщательно вытерли на крыльце ноги. Зыков открыл дверь. В коридоре встретила Марийка. Строго глянув на них, прижала палец к губам.

— Не приходил в себя? — тихо спросил Зыков.

— Какое там! Всю грудь разворотило. Хирург только руками развел. Не жилец Тимоха.

— Пошли, Миша, к Минькову, — сказал Зыков.

На улице он громко, во всю грудь вздохнул, стиснул плечо Миши:

— Такие-то, брат, дела…

Мише захотелось закурить. Полез в карман. Пачка была пустая.

— Ты иди, а я в чайную забегу. Сигарет куплю.

Ночевать Степан остался у Клавы. И опять почти не спал.

На рассвете встал, оделся, вышел на улицу. Увидев над домом Константина Данилыча дымок, постучал в окно. Раздвинулись тюлевые занавески, показалось широкое лицо Агафьи Платоновны.

— Чего тебе?

— Спичек бы мне, — нашелся он. — Собрался печку затопить, а огня нету.

Она открыла створку, подала коробок спичек.

— Ты и вечером, кажись, брал у меня спички…

— Брал. Да потерял, кажется, — не оплошал он и тут.

— Тут не спички, голову потеряешь, — Агафья Платоновна хлюпнула носом. — Сначала Веру Михайловну, теперь Тимофея. Сроду такой страсти не было. Говорят, доктор приехал, бог даст, спасет Тимофея.

Он что-то сказал ей, пошел. Каленым железом прожгла мысль: жив Тимоха. Заговорить может. Тогда — конец. К стенке поставят. И леденящий холод страха, еще не изведанного им, холод смертного страха разлился по жилам. Не помня себя, дошел до дома. Что делать? Что делать? Конечно, бежать. Как можно скорее и как можно дальше. Потом видно будет.

И он стал собирать чемодан. Тяжелый. Придется бросить. Все бросить. Ради чего же тогда?

Присел на чемодан, потряс головой, приказал себе: не паникуй. Думай, Тимоха пока жив. Пока… Кепка? Кепка — ерунда. Оставил ее у Тимохи. Вот и все… Что еще? Это случилось вечером. А сейчас уже утро. Если бы Тимоха что-то сказал, о н и  явились бы давным-давно. Уж они бы выжидать не стали.

Глянул на улицу.

Возле дома остановилась милицейская машина. Из нее вылез Алексей Антонович. Все, конец… Но почему Алексей Антонович один? Где те двое? А может быть… Надежда была невелика. Но она придала ему сил. Встретил Алексея Антоновича так, будто обрадовался его приходу. Провел на кухню, подвинул стул.

— Я завтрак готовлю. Буду рад, если не откажетесь от чашечки чая. Или кофе желаете?

— Спасибо, я ничего не хочу.

Это уже плохо. Если бы запросто пришел, не отказался бы.

— Что Тимофей? Есть надежда?

— Не знаю. — Алексей Антонович потирал колени, болезненно морщился, исподлобья смотрел на него, и этот взгляд словно бы ощупывал, словно бы искал что-то.

— Что же произошло, Алексей Антонович?

В ответ он криво усмехнулся.

— У меня, Степан Васильевич, есть к вам два-три вопроса. — Выжидательно глянул на него. — Кое-что выяснить нужно.

Вот оно, начинается…

— Я готов ответить на все ваши вопросы.

Алексей Антонович медлил, собирался с мыслями — или боль в коленях досаждала, тер их и морщился. Степан подошел к окну, прижался лбом к холодной стеклине. По улице, явно направляясь к его дому, шагал Зыков, а дальше, метрах в ста от него, угадывалась фигура кудрявенького — Баторова…

Притихла в знойной истоме тайга. Где-то попрятались птицы и звери. Вялые листья кустарников висели безжизненно; по коре сосен сползала тягучая смола и беззвучно падала на землю чистыми каплями. Голову дурманил запах багульника и трав. Жарко, ох и жарко! Лешка часто останавливался, смахивал пот с разгоряченного лица, поправлял ремни рюкзака. В тех местах, где тропа поворачивала, сквозь кусты и деревья Лешка видел своих спутников. Первым шел Мартын Семенович, человек уже немолодой, лысый. Узкоплечий, некрупной фигурой он напоминал подростка. За Мартыном Семеновичем отмерял широкие шаги Макар Иванов, здоровый и сильный парень. Прямо перед Лешкой горбатился под тяжестью рюкзака Антон Воронцов. Изредка Антон оборачивался, и тогда Лешка видел его профиль с чуть крючковатым носом и черной ретушью небритой щетины на подбородке.

— Ну как ты? — спрашивал Антон и кричал Мартыну Семеновичу: — Отдохнуть пора!

Придержав шаг, Мартын Семенович поворачивал блестевшую, как кочан капусты, голову, недовольно ворчал:

— Когда успели устать?

Сам-то он, видать, нисколько не уставал. Без отдыха, неторопливым спорым шагом дошел бы до самого зимовья. Посмотреть — какая в нем сила? А вот шагает и шагает: жарища, духота, груз на спине — все ему нипочем. Не человек — машина какая-то. И, как у машины, нет в нем нисколько жалости. Уж он не остановится, не спросит, как Антон: «Тяжело тебе?» Скорей из камня выжмешь воду, чем из него сочувствие. Подумав так, Лешка вздохнул, сказал себе: «Будешь знать, дурак, куда проситься! Гнали тебя сюда?»

Если бы гнали… Начитался о тайге, наслушался и покоя не давал отцу, начальнику партии: «Возьми с собой! Возьми!» Взял. Радовался этому, будто первоклассник пятерке, ребятам в школе на все лады расписывал, как будет охотиться на зверей, ловить рыбу, а словам отца о том, что в тайге придется работать наравне со всеми, не придал значения. Вот чем эти слова обернулись: в плечи врезаются лямки рюкзака, ноет спина, заплетаются ноги, но ты иди и не останавливайся. Пролезай сквозь чащи, тащись болотами по колено в прокисшей воде. Вот что такое «наравне со всеми». За день до того умаешься, что ни охота, ни рыбалка в голову не идут, скорее бы до постели…

Перед подъемом на гору Мартын Семенович разрешил передохнуть. Сели на скинутые рюкзаки. Антон спросил:

— Мартын Семенович, а много еще идти?

— Перевалим — будет зимовье.

— Пообедаем — и обратно?

Антону и так все известно: в зимовье освободят рюкзаки от образцов, нагрузятся продуктами и снова, сгибаясь в три погибели, потянутся с перевала на перевал — туда, где стоят палатки партии. Снова горький пот будет выедать глаза… Все это знает Антон, но хочет заговорить зубы Мартыну Семеновичу и таким путем затянуть передышку. Кого захотел перехитрить! Лешка досадует, что хитрость Антона не удалась, с отвращением отрывает от тела мокрую рубаху.

— А-а, черт вреднучий, чтоб тебе!.. — процедил сквозь зубы Антон, поднимая рюкзак. В его глубоко сидящих глазах всплеснулся злой огонек.

Не раз уже замечал Лешка в глазах Антона этот недобрый огонек. Ясно, что не может он терпеть Мартына Семеновича. Но почему не скажет прямо всего, что он о нем думает? Боится? Все может быть… Но как бы там ни было, противно Лешке: когда Антон разговаривает с Мартыном Семеновичем, голос у него становится густой и тянется, будто мед с ложки. Сам Мартын Семенович сколько раз обрывал Антона: «Не лебези!»

Едва заметная тропка потянулась в гору, петляя среди камней и деревьев. Из-под ног Антона вылетали мелкие камешки, скатывались вниз, щелкали по голенищам Лешкиных сапог. Идти становилось все труднее, просто невозможно было идти. Лешка задыхался, останавливался.

— Подтянись, ребята! — покрикивал сверху Мартын Семенович.

Лешка нарочно не откликался. Покричи, покричи… Одичал тут, только и знает покрикивать, подгонять. Не видит разницы между человеком и вьючной скотиной. Будь ты дурак дураком, но, если хребтина крепкая, хорошо. Из него тоже думает сделать крепкогорбого осла. Не выйдет. Не получится. Покричи, покричи!

Его подождал Антон.

— Замучился ты, Лешенька. А батька твой, понимаешь, того… Можно ли так сына родного? Мало ему своих заработков?

От этих слов, от усталости, оттого, что все получилось хуже некуда, на глаза навертывались непрошеные слезы, и Лешка еле сдерживался, чтобы не заплакать.