Соню не застал и в этот раз. Зато там был Баторов. Одетый — собрался куда-то идти или только что пришел, — он стоял у стола, листал альбом с фотографиями. Чего там выискивает? Кудрявый херувимчик… Копнуть, так ведь дурак набитый. И сволочь, должно быть, порядочная. Не Тимофею, тебе бы всадить заряд картечи. Прямо в рожу, узкоглазую…

Он попробовал улыбнуться Баторову, но губы словно бы одеревенели. Сел на стул, закурил. Ждал, что кудрявенький о чем-нибудь спросит, но тот молчал.

— А где ваша девушка? — Голос предательски вибрировал, в нем проскальзывали искательные нотки.

— Наша девушка у Константина Данилыча.

Этим «наша» Баторов, может быть, и неумышленно как бы отодвигал его от Сони. И пусть. Велика важность.

— А скоро она вернется?

— Этого я не знаю.

— Да-а… А меня, извините, к вам все время тянет. — Он полностью овладел своим голосом. — Вы интеллигентные люди. Не то, что мой друг Тимоха. Утром зашел к нему. Многие еще и чай не пили, а он уж водки надрызгался.

— Как же так? Один? — заинтересовался Баторов.

— В том-то и беда. Давно с ним такого не было. В последнее время он что-то не в своей тарелке. Боюсь, как бы снова не запил. Ну ничего… Справлюсь. — Глубоко затянулся — красный поясок пополз по сигарете, оставляя за собой серый столбик пепла — завороженно смотрел на него, пока пепел не упал. Встряхнулся. — А вы не сходите за Соней?

— Зачем? — Баторов захлопнул альбом, посмотрел на часы.

— Клава меня позвала на ужин. Я намекнул, что приду не один. Буду рад, если не откажете.

— Я не смогу, — поспешно отозвался Баторов, пробежал пальцами по пуговицам плаща — уходить собрался.

— Жаль. Очень жаль.

Он не стал ждать Баторова, первым вышел из гостиницы. Отказался. Ну и черт с тобой. Больно вы нужны, ты и твоя Соня. Главное сдельно. Ты, голубчик, вынужден будешь засвидетельствовать, что вечером я был у тебя. А что днем никуда ни на шаг из поселка не отлучался — другие засвидетельствуют. Теперь к Клавке. И пусть она позовет кого-нибудь из соседей. Выпить на дармовщину мало кто откажется. А лишний свидетель не помешает.

На небе стали зажигаться звезды. Тимофей, должно быть, собирается… Сейчас лучше об этом не думать. Все. Не было ни пустыря, ни этого… Ничего.

Возле Клавиной квартиры на него дохнуло холодом с Байкала. Шершавый ветерок встребушил волосы. Приглаживая их ладонью, вдруг спохватился: где же кепка? В лес он пошел в ней. А вот из лесу… Неужели оставил там? Или дома?

Пошел домой. Кепки там не было. Значит, оставил в лесу. Бежать, немедленно бежать туда! И он было кинулся на зады, но тут же остановился. Туда нельзя. Там вот-вот грохнет выстрел. Ему надо быть как можно дальше от этого места. На глазах у людей надо быть. А может быть, и не там она вовсе? Помнится, когда переобувался… Тогда ничего. Но уверенности в том, что все так и есть, не было.

А Миша Баторов снял кепку со стула, повертел в руках. Фасонистая. Замша, конечно, не натуральная… И все равно, неплохо бы достать такую… Что это Миньков таким рассеянным стал? И говорил как-то странно. Повесив кепку на крючок, пошел к Куприяну Гавриловичу. Старик только что вернулся, блаженствовал за столом, гоняя чаи.

— Ну что, дед, как рыбалка?

— На уху окунишек надергал… Ты садись и пей чай. Что за разговор, когда один за столом, а другой — возле. Уважь старика.

И Мише пришлось уважить.

— Рыбалка нынче уже не та. Совсем, скажу тебе, не та. Бывало, окунь брал, если двумя удочками ловишь, снимать замаешься. А крупный какой был!

— И охота, наверное, тоже не та?

— И охота! Бывало, зверя на выбор бьешь. А теперь…

— У вас хорошее оружие было?

— Как у всех. Оружие еще не все. Оружие стреляет, а убивает охотник.

— У вас винтовка была?

— Нет, винтовку не держал. Да у меня и карабин был знатный. Так этот зараза, прости меня бог за грубое слово, Степка Миньков отобрал. Ты пей чай-то. Хочешь с молоком, хочешь с вареньем или сахаром.

— Пью, спасибо.

— Да разве ж так пьют! Я, бывало, по дюжине стаканов осиливал. И теперь еще полдюжины запросто подыму.

— Куприян Гаврилович, а для кого вы, года два назад искали винтовочные патроны?

— А-а… Верно, было дело, искал. Для себя хотел раздобыть патронов. Да не нашел.

— Зачем же вам понадобились патроны, если винтовку, как говорите, не держали.

— Винтовку не держал, — охотно подтвердил Куприян Гаврилович. — Но у меня с довоенной поры валялся вкладыш. Это, попросту говоря, винтовочный ствол. Вдвигаешь его в ствол дробовика, казенная часть у вкладыша подогнана так, что садится в патронник. Ну и стреляй. С виду у тебя дробовик, а на деле — винтовка.

— Можно мне взглянуть, что это за хитрая штука?

— Лишился я, брат ты мой, и этого оружия. Забрали у меня карабин и мелкашку, оставили голоруким. А душа не терпит, в лес тянет. Тогда-то я и вспомнил про вкладыш. А патронов всего пять штук. Посовался туда-сюда — не нашел. Ну, думаю, схожу и с этими. Двинулся в лес. И, как на грех, повстречался со Степкой и Тимохой. Степан на меня попер: опять-де за свое взялся, старый. Конечно, оправдываюсь. Говорю: ни разу не стрелил. Он мое ружьишко с плеча моего стянул, чтобы посмотреть, правду ли говорю, чистые ли стволы. А там у меня вкладыш. Вытащил его Степан и в кусты кинул. Патроны тоже отобрал.

Миша отодвинул стакан с чаем, навалился на кромку стола.

— А патроны он тоже в кусты бросил?

— Патроны? Что-то не припомню.

— Спасибо за чай. — Миша вылез из-за стола. — Почему вы позднее не поискали вкладыш в кустах?

— Искал, — с заметным смущением признался Куприян Гаврилович. — Да не мог найти. Кто-то, должно, подобрал.

От горячего чая Мишу прошиб пот. Постоял на улице, остужая лицо. На столбах вспыхнули лампочки, погасив звезды. «Вот и все» — мысленно сказал себе Миша. Теперь казалось странным, что они так долго блуждали по ложным путям.

«Вот и все…» — повторил он вслух с некоторым недоверием. Чего-то ему сейчас не хватало. Нет, с делом все в порядке. Звенья цепочки сомкнулись. А вот ощущение радости — где оно? Ему сейчас скорее даже тоскливо. А почему — сам себе не ответишь. Может быть, потому, что еще раз всем своим сознанием почувствовал беспредельную непростоту человеческой жизни. Или по причине более простой. Все могло завершиться много раньше, если бы… Разобраться, так он только сегодня действовал самостоятельно. До этого был лишь добросовестным помощником Зыкова. Однако никакая добросовестность не может заменить работы беспристрастного ума и ищущего воображения. Вот Зыков… Теперь-то понятно, что Зыков давно что-то почуял. А помалкивал… Но что он мог сказать? Бывают вещи, о которых до поры и сказать-то невозможно, настолько они для тебя самого неясные, невесомые, неосязаемые. Говорить о них то же, что рассматривать снежинку на горячей ладони…

Возле дома Константина Данилыча встретил Соню, и вместе направились в гостиницу. Редкие лампочки цедили на дорогу скудный свет. Стайки парней и девушек тянулись к поселковому клубу. Громко разговаривали. Смеялись. Пели частушки. Чьи-то неумелые руки терзали гитару.

— Что-то помалкиваешь сегодня? — спросила Соня.

Он не ответил. Говорить совсем не хотелось.

— Ну помолчи. Я тоже помолчу. Хотя есть что сказать — день был интересный. Но сделала вывод: с тобой делиться мыслями опасно. У тебя, Мишенька, талант редкостный — на светлом находить темные крапинки.

— Много ты понимаешь, — обиделся Миша.

Очень не хотелось сейчас, чтобы Соня говорила в обычной своей манере.

— Ты, Миша, плохо воздействуешь на меня. Это факт. Сегодня утром в гостинице я смотрела на Минькова и никак, ну никак не могла разглядеть в нем того, что видела раньше. Наверное, не смогу о нем написать, как хотелось. Что-то умерло во мне. И это что-то погубил своим скепсисом ты, Мишенька.

— Будешь думать, что тебе дано все постигать с одного взгляда — вообще ничего не напишешь.