Последний раз потерял сознание у самого родника. Руки протянулись вперед, коснулись родника, взболтнули воду и замерли. Лежал так долго. По гладкой лысине сновали муравьи, ползали зеленые лесные мухи, в кустах цвикали примолкшие было пичуги — человек уже не внушал им страха. Когда, наконец, он приподнял голову, взгляд его воспаленных, затуманившихся глаз не сразу стал осмысленным. Он уставился на булькающий родничок, будто не понимал, как здесь очутился. Зачерпнул ладонями воды, припал к ней ссохшимися губами. Вода обжигала рот, стекала по подбородку, застревая крупными каплями в щетине редкой бороденки. Утолив жажду, оперся на локоть одной руки, другой стал плескать воду в лицо, на волосатую грудь, на лысину. Вертел головой на короткой жилистой шее, стонал и охал, продолжая плескать, пока не изнемог. Обессиленный, но в полном сознании опустил голову на камни, нагретые солнцем, закрыл глаза. Боли в ноге уже не было: удесятеренная, она растеклась по всему телу, охватила его огнем и жгла, жгла с неубывающей силой. В голове беспрестанно позванивали колокольчики, что-то шумело и потрескивало. Мысли были вялые; они вертелись вокруг каких-то пустяков, глупых, вздорных, совсем ненужных. Больше всего почему-то думалось: закрыл Жаргал дверцы самолета или оставил так? Если дверцы открыты, машина поржавеет быстро: сыро на болоте-то. И сам он понимал никчемность этих мыслей, они заслоняли что-то куда более важное, позарез нужное. А что — вспомнить никак не мог. И не мог никак заставить себя вспоминать. Только начинал напрягать память, мысль сама собой переключалась на другой пустяк. «Умру я», — подумал он равнодушно, как о чем-то постороннем, незначительном; вслух повторил:

— Умру.

Голос прозвучал хрипло, чуждо. И эта хрипота, и это равнодушие испугали его; он как-то сразу встряхнулся и тут же припомнил: надо посмотреть, перевязать ногу. Сейчас это самое главное. Не хочется двигаться, бередить рану, дразнить и без того озверевшую боль (потому-то мысли увиливают к пустякам), так бы и лежал, не двигаясь, не открывая глаз. Но надо подниматься, двигаться. Человек живет, пока двигается.

Опираясь на руку, он сел. Все потемнело перед глазами, звон колокольчиков в голове превратился в бумканье огромных колоколов. Он посидел с закрытыми глазами, переждал немного и полегоньку, с передышками распеленал ногу. Она вздулась, покраснела, натянутая кожа глянцево поблескивала, как синтетическая пленка. Мартын Семенович плеснул на рану воды из родника и заскрежетал зубами от невыносимой боли.

В полуобморочном состоянии он промыл, прочистил рану, перевязал, поверх повязки снова наложил шины, затянул. Едва завязал последний узел, без сознания упал навзничь.

Причудилось, что он плывет на пароходе по какой-то сибирской реке. На фоне звездного неба с той и с другой стороны тянутся зубчатые каемки, леса, прохладный сырой ветер обдувает лицо. Он лежит на открытой палубе, на каких-то мешках и тюках, неловко поджав под себя ноги. Одна нога занемела, отекла, ничего не чувствует, а ему неохота повернуться, лечь удобнее: так хорошо чувствовать на щеках прохладный ветер.

Где-то сбоку с печалью звучит голос Жаргала.

— Не выдержит старик. Кончится.

— Все теперь кончимся, — бормочет Лешка.

— Не умирай раньше времени.

— А куда денешься? Идти некуда, есть нечего. Куда, ну, куда? — о раздражением и злостью допрашивает Лешка.

— Что-нибудь сообразим.

— Ну да, сообразишь! Мог — давно бы сообразил. Мартын Семенович кончится, ты ничего не придумаешь. Конец нам подходит.

— Не хнычь! Надоело слушать. У тебя, между прочим, голова тоже, кажется, есть, сам думай. Привык на других надеяться, — беззлобно возражает Жаргал. — Подбрось в костер дров, угасает.

«Что за чушь они несут, почему я должен кончиться? — удивился Мартын Семенович. — И костер жгут, спалят пароход». Его слух уловил потрескивание огня. «С ума сошли!»

— Эй, Лешка, ты что там делаешь? — крикнул он, но голос прозвучал отчего-то слабо.

Послышались мягкие шаги; закрывая звезды, над ним кто-то наклонился:

— Мартын Семенович, а Мартын Семенович… Вы что-то сказали?

Отблески огня заиграли на верхушках деревьев, упали на склоненное к нему скуластое лицо.

— Какого черта балуетесь? Пароход сожжете.

— Какой пароход, Мартын Семенович? Вы меня узнаете? Это я, Жаргал.

— Знаю, что Жаргал. — Мартын Семенович повернул голову, увидел не палубу, а стволы деревьев, ветки кустарника, освещенные огнем; Лешку, подбрасывающего дрова. «Ага, у меня бред», — подумал он, закрывая глаза.

— Мартын Семенович, вы меня слышите?

Странно, это вовсе не бред. Он еще раз посмотрел на огонь, на лицо Жаргала. Нет, все, что он видит, — реально.

— Вы почему здесь? Почему вернулись? — встревожился он.

— Нам не удалось найти проход через болото. А через горы и вовсе пройти невозможно, кругом — неприступные скалы.

Подошел Лешка; тихо, вежливо поздоровался. И это робкое «здравствуйте» прозвучало здесь, как отголосок чего-то давнишнего, бесконечно далекого.

— С той стороны все скалы чуть ли не руками прощупали, — говорил Жаргал. — А как вы?

Мартын Семенович переводил замутненный взгляд с одного на другого; глотал тугие комья, подступающие к горлу. Он перестал вслушиваться в то, что они говорили. Не это было важно. Главное, ребята здесь, рядом. Кончилось его беспомощное одиночество, единоборство с собственной немощью. «Родные вы мои!» — жалостливо звучали в нем непроизнесенные слова.

— Как вы-то? Намучились? — просипел он и дотронулся слабой рукой до Лешкиного колена.

Непривычный к такому обращению, Лешка смутился, стал многословно и путано рассказывать:

— Мы — ничего. А вас едва нашли. Глядим — балаган пустой. Очень уж есть хочется, Мартын Семенович, прямо живот к спине прилипает. Тут медведи есть. Здоровущие… У пустого балагана я подумал: унесли вас медведи. Корешки ваши там подобрали, сейчас испечем. Испугался я, Мартын Семенович, когда нашли вас, — лицо чернее головешки…

Жаргал слегка толкнул Лешку в бок, и он замолчал.

— Вы что-нибудь ели?

— Почти ничего. Тайга пустая, как школа в воскресенье.

— Она не пустая, Лешка. Целая кладовая… Ключ от нее вот где. — Мартын Семенович провел пальцем по виску.

Этот недолгий разговор утомил его. Сказал ребятам, чтобы ложились спать. Задремал и сам. Дремота незаметно перешла в глубокий сон, и впервые за эти дни он хорошо выспался. Утром почувствовал себя лучше. Боль схлынула, оставила тело, приутихла и в ноге. С помощью Жаргала он опять обмыл ногу, обложил грязью из горячего родника.

Вчерашний разговор помнился смутно, как полузабытый сон.

— Ты думаешь, выхода отсюда нет? — спросил он у Жаргала.

— Возле скал — нет.

— Понимаю… Куда в таком случае делся Антон?

— Трудно сказать. В ущелье его след видели. Кажется, на скалы подняться пробовал.

— А камни осыпались, — вставил Лешка. — Под стеной большая кучка камней. Мы подумали: Антон под ними. Целый час разбирали.

В душе Мартына Семеновича вновь шевельнулось недоверие к Жаргалу и Лешке. Не могут они… Антон прошел, разыскал дорогу, потому что прирожденный таежник. А они…

Тревога отодвинула, заслонила вчерашнюю радость. Если правда, что с этого клочка леса, притиснутого к скалам топью, нет хода, то… Но Антон-то ушел или не ушел? Должно, не ушел. Утонул в болоте, сорвался с утеса — мало ли что. Эх, Антон, Антон…

— Что будем теперь делать?

— Не знаю, — печально развел руками Жаргал. — Дела наши совсем плохие.

— А я что говорил! — воскликнул Лешка. — Конец нам тут, — вот что я говорил.

— Не егози! — остановил его Мартын Семенович. — Не безмозглые же мы кролики, в конце-то концов, — люди! Будем искать проход. Через болото, через горы, не на ногах, так на карачках выйдем. Не выйдем — людей дождемся.

— А что будем есть? — спросил Лешка и, не дожидаясь ответа, отошел, сел возле родника, стал бросать в него палочки.

Сильно отощал Лешка за эти дни, прозрачный стал, как байкальская рыба голомянка. Мальчонка ведь еще, его и слабый ветер к земле приклонит, а тут вон какая кутерьма…