Предположим, что возможность отправить письмо Тухачевскому по фантастическому стечению обстоятельств представилась бы. Куда писать? Голиков знал, что Тухачевский в августе 1921 года стал начальником Академии Генерального штаба. Но если бы даже Аркадий Петрович послал письмо в Москву, на Арбат, оно бы Тухачевского там не застало. Как раз летом 1922 года Михаил Николаевич получил новое назначение снова стал командующим Западным фронтом. Штаб — в Смоленске.

Но допустим, что письмо от приговоренного к смерти Голикова, которое поступило в академию, переслали бы в Смоленск.

Согласился бы Тухачевский заступиться за бывшего подчиненного, который находился за несколько тысяч верст, не выяснив, в чем дело? Тем более что речь шла об отмене смертного приговора?

Но допустим, что Тухачевский затребовал бы материалы.

Во-первых, не факт, что ему эти материалы послали бы. Они принадлежали, прежде всего, ГПУ. Значит, обращаться требовалось к Ф. Э. Дзержинскому. Какие у них были отношения, неизвестно. Упоминаний о контактах Тухачевского с Дзержинским нигде нет.

Во-вторых, если бы даже «дело» Голикова с фельдъегерем послали в Смоленск, шло бы оно долго. Сколько-то времени понадобилось бы на его изучение. После этого началось бы самое главное.

Профессор Тотышев не знал: вынести смертный приговор могла любая судебная инстанция. Заменить смертную казнь другим наказанием имел право только ВЦИК. Один на всю страну. Если ВЦИК находил это возможным, приговор смягчали: давали десять лет тюрьмы, а кому особенно повезет — только пять. Полная отмена приговора случалась в редких случаях.

Читатель понимает: при самом благоприятном исходе хлопот Тухачевского процедура спасения Голикова от смерти должна была потребовать многих месяцев. При этом полная отмена обвинительного приговора была сомнительна. За Аркадием Петровичем даже при столь высоком вмешательстве все равно потянулся бы шлейф судимости и отбытого (пусть короткого) наказания.

Мало того, командир, который был осужден на любой короткий срок, лишался доверия и звания. Его автоматически увольняли из армии.

Теперь немного дат, которые так не любил Солоухин. Они взяты мной из «дела № 274».

«Дело» начато 2 июня 1922 года. Закончено — 28 числа того же месяца.

В папке хранится документ от 14 июня, что с А. П. Голикова взята подписка о невыезде. С тех, кто проходил по уголовным делам, возбужденным ГПУ, в 1922 году таких подписок не брали. Их просто арестовывали.

Следователь Коновалов в конце июня переслал папку с «делом № 274» в Енисейский губком. В сопроводительном письме он пометил: «Подследственный находится на свободе».

26 июня 1922 года, за два дня до официального закрытия «дела», Голиков обратился с рапортом к командующему войсками ЧОН Енисейской губернии. Это было прошение об отпуске.

Голиков собрался ехать в Москву — сдавать экзамены в Академию Генерального штаба.

Приговоренные к смертной казни, насколько мне известно, вступительные экзамены в учебные заведения не сдают. И отсрочки приговора в связи с этим не просят. Так, во всяком случае, было до недавнего времени. Возможно, у профессора Тотышева на этот счет имеется другой личный опыт. Пусть поделится.

Поскольку с треском развалившееся «дело № 274» было заведено губернским ГПУ, то Какоулин направил мстительному и неумному Щербаку рапорт Голикова с коротким вопросом: «Как быть?»

Щербак глухо ответил: против отъезда А. П. Голикова в Москву губернское ГПУ не возражает.

Таковы были реалии тех лет. Но синдикат лгунов «Солоухин — Тотышев» с реальными фактами никогда не считался. Одна из причин — никогда их не знал.

Пойдемте дальше. Еще, как мы помним, Солоухин вкупе с профессором Тотышевым заявляли, будто бы предлогом для отмены смертного приговора послужила болезнь Голикова. По логике этого утверждения следует, что люди со слабым здоровьем расстрелу не подлежали. Только самые здоровые.

По диагнозу, который Голикову поставили «доктор» Солоухин и примкнувший к нему доктор наук Тотышев, Голиков был «псих».

Но парадокс как раз в том, что в Красноярске Аркадия Петровича никто за «психа» не считал. Наоборот. Голова его там работала много лучше, нежели у всех остальных, включая командующего войсками ЧОН В. Какоулина. Это станет окончательно ясно из дальнейшего повествования. Так что, беды Голикова там, в Хакасии, возникли не от безумия, а, как всегда в России, — «от ума».

Достаточно вспомнить: Голиков в одиночку, без помощи модных теперь и разорительно дорогих адвокатов сумел доказать свою невиновность сразу по четырем заведенным против него «делам». Учитывая обстановку, которая складывалась в Красноярске, Аркадию Петровичу после очередного допроса не с кем было перекинуться даже двумя-тремя словами, не то что посоветоваться. Можно ли было одержать столь грандиозную интеллектуальную победу с больными мозгами, без крепких нервов и колоссальной выдержки? Да еще в 18 лет?

Поединок Аркадия Петровича со множеством следователей (ведь в штабе ЧОН, губкоме партии и комиссии по партийному контролю допросы вели целые комиссии) можно было бы сравнить с игрой шахматного гроссмейстера сразу на нескольких досках. Разница состояла в одном: проигрыш на любой из «досок» мог стоить «гроссмейстеру» все той же головы…

Болезнь обнаружили в Москве, перед экзаменами в академию, при обязательном обследовании абитуриентов с участием самой знаменитой профессуры. У Голикова случился «откат», истощение всех сил могучего мальчишеского организма после служебно-следственных потрясений. Но болезнь, которая открылась, была не шизофрения и не маниакальный психоз, на что намекают Тотышев и Солоухин и что утверждал Борис Закс.

У Голикова после красноярских разбирательств произошло обострение до той поры скрытого «травматического невроза». Я уже рассказывал, что приступы травматического невроза возникают из-за резкого ухудшения кровоснабжения мозга. Из учебников известно: после контузии, после сильной травмы головы и спинного мозга болезнь может не давать о себе знать 10, даже 15 лет. Какой же оказалась нервно-психическая нагрузка Голикова, если у него травматический невроз сформировался и «проснулся» через три года, то есть процесс ускорился в 3–5 раз.

Не знаю, в каких единицах это можно измерить… Но для меня очевидно, что Голиков за четыре месяца службы в Хакасии и допросов в Красноярске пережил больше, нежели другому выпадает за долгую жизнь.

Другие в подобном истерзанном состоянии прибегают к вину. Но Голиков во время службы в армии не пил. Самостоятельно снять с себя груз накопленных переживаний, которыми не с кем было поделиться (тогдашняя жена, Мария Николаевна Плаксина, жила с сыном в Томске) он не сумел.

Все мы знаем: страдающий гипертонией после эмоциональной встряски ощущает подъем давления, страдающий стенокардией испытывает боль от спазмов коронарных сосудов.

Спазмы сосудов мозга начались у Голикова, когда он приехал в Москву. Вероятно, еще в дороге, под размеренный стук колес, начал сказываться упадок сил.

Розовощекий, высокого роста, с мускулатурой молотобойца Голиков выглядел на врачебной комиссии русским богатырем. С него можно было лепить скульптуру могучего Самсона, разрывающего пасть льва… Такая скульптура стоит под Санкт-Петербургом в Петродворце и символизирует мужскую мощь.

Что восемнадцатилетний богатырь болен, определил знаменитый невропатолог. Ему сразу не понравился цвет лица абитуриента («кровь с молоком»). Такой цвет считался симптомом сильно неприятной болезни. Профессор попросил Голикова вытянуть вперед руки и присесть. Предположение подтвердилось по легкому дрожанию кистей рук. Больше ни по чему. Не встреться медик такой квалификации, Голиков и его близкие долго еще не знали бы, что он нуждается в лечении.

Но вот в чем парадокс. Бестормозную маниакальность с «нарушением поведения», которую в наши дни обычно глушат самыми сильными препаратами, мы во всех оттенках и красках наблюдаем как раз у Владимира Солоухина. Его с головой выдает «Соленое озеро».