– Я готов уважать ваше мнение, – сказал он, – и понимаю, насколько двойственные чувства вы, должно быть, испытываете ко мне, как и к решению стать моим адвокатом.

Затем речь зашла о его прошлом. Я позволил ему вести беседу, потому что видел: ему хочется выговориться, а мне представлялось важным наладить с ним взаимопонимание с первой же встречи. Он рассказал, что являлся выходцем из благородной семьи, известной в России еще до революции. Повторил, что испытывает глубоко патриотические чувства и хранит верность стране, которую именовал «Матушка Россия». Я уведомил его о том, как попытался в ходе своей пресс-конференции внушить репортерам четкое понимание о его происхождении и прояснить глубокие различия между ним и «предателями из числа американских граждан». Он согласился с важностью подобного разграничения и поблагодарил меня за это.

Я сказал ему, что не менее важным может стать доказательство его положения как человека со статусом военного, поскольку тогда к нему окажутся применимы некоторые статьи международных договоров. По его словам, на родине он носил мундир, а его воинское звание официально признавалось в России всеми, хотя он не относился к офицерам Красной армии. Однако без крайней необходимости в интересах защиты он не хотел, чтобы его именовали полковником, поскольку считал это ударом по престижу своей страны. Когда же я спросил его, как мне к нему обращаться в ходе взаимного общения, он усмехнулся и ответил:

– А почему бы не просто – Рудольф? Имя ничем не хуже других, мистер Донован.

Судья Абруццо оказался совершенно прав: Абель был человеком высокой культуры и благородного происхождения, что делало его пригодным как для избранной им профессии, так и для любой другой. Он свободно говорил по-английски, владея чисто американскими разговорными словечками и оборотами («крыса», «пойман со спущенными штанами»). Позже я узнал, что ему в такой же степени доступны еще пять языков. Он имел образование инженера электронной промышленности, разбирался в химии и атомной физике, достиг известного мастерства как художник-любитель и музыкант, был отличным математиком и шифровальщиком.

Абель общался со мной открыто и откровенно, причем у меня возникло ощущение, что этому способствовало мое прошлое в Управлении стратегических служб. Он нашел кого-то, с кем мог обсуждать профессиональные темы без опасения быть подслушанным парой, расположившейся за соседним столиком в ресторане. С какой стороны ни посмотри, Рудольф выглядел интеллектуалом и джентльменом с отменным чувством юмора. Наши отношения сразу же стали складываться на редкость тепло, хотя я по-прежнему находил его личностью загадочной. Но чисто по-человечески он не мог не нравиться даже помимо моей воли.

И в этом смысле я был далеко не одинок. Не без гордости он рассказал мне, как в федеральной тюрьме предварительного заключения в Нью-Йорке, расположенной в центре Вест-Сайда, хотя его держали в условиях усиленного режима охраны, другие заключенные относились к нему дружелюбно.

– Они называли меня Полковником. Им не только было понятно мое положение, но они признавали, что я всего лишь служил своей стране. И, конечно же, среди них всегда пользовались уважением люди, которые отказывались становиться стукачами.

В свою очередь, я заверил его, что как адвокат приложу максимальные усилия для осуществления всех юридических процедур без исключения в установленной законом последовательности. Одновременно я высказал убеждение, которое важно было до него донести. В интересах правосудия, защиты, а значит, и в его собственных интересах мы должны провести весь процесс от начала до конца в духе предельной благопристойности.

– Я не предприму ни единого шага ради создания шумихи на пустом месте, – сказал я, – и буду всеми силами избегать выпячивания своей личности как участника суда в целях саморекламы. Но при этом я твердо намерен отвергнуть любую поддержку, которую могут попытаться предложить нам некоторые громогласные организации левого толка и прочие активисты из подобных политических групп.

Абель выразил полное согласие с подобным подходом. Он негромко сказал:

– Я бы и сам не хотел, чтобы вы сделали нечто, способное принизить достоинство человека, который с честью служил своей великой нации.

«Вот ведь характер!» – подумалось мне.

Я спросил его, не обеспокоен ли он чем-либо, нет ли чего-то, что я мог бы для него сделать. И тогда он упомянул о своих картинах, оставшихся в студии на Фултон-стрит.

– По чисто сентиментальным причинам, – сказал он, – они мне особенно дороги как часть моей здешней жизни. Я опасаюсь, что какие-нибудь вандалы могут вломиться в ателье и стащить их, чтобы потом сбыть с рук, пользуясь поднятой вокруг моего имени шумихой.

Я заверил его, что присмотрю за его полотнами, а если потребуется, готов найти место для их хранения у себя дома.

– Но есть ли еще что-то, чего вы желали бы немедленно? – спросил я.

– О да! – ответил он. – Я желал бы обрести свободу.

Впрочем, он тут же сам улыбнулся собственной шутке, а всерьез высказал просьбу получать ежедневные газеты – «за исключением совсем уж бульварной прессы».

Мы снова пожали друг другу руки, и я с ним попрощался, чтобы выйти к репортерам. Наш первый разговор продолжался без малого три часа.

Уже дома поздним вечером, когда члены моей семьи отправились спать и воцарилась тишина, я надолго засиделся за работой в своем кабинете. Просмотрел кипу юридической литературы, изучил дела о шпионаже, слушавшиеся в США и в Европе, а потом разобрал абзац за абзацем обвинительное заключение.

И пришел к выводу, что, если государственное обвинение не развалится само в силу процессуальных или конституционных противоречий, моя основная надежда спасти Абелю жизнь связана с прямой атакой на показания подполковника Рейно Хейханена, бывшего помощника, который предал его. Отвратительные черты личности Хейханена и его порочные привычки следовало продемонстрировать перед жюри, чтобы заставить присяжных усомниться в его надежности как свидетеля. Необходимо было также с самого начала внедрить в умы всех мысль, что под судом находится не Советская Россия или коммунистическая система. В зале суда будет решаться лишь вопрос, повинен ли Абель в конкретных деяниях, которые наш закон трактует как преступные. Если защите удастся добиться выполнения этих задач, присяжные вынесут обвинительный приговор только при условии, что государством его вина будет доказана стопроцентно и неопровержимо.

В ходе работы я сделал одно внушавшее оптимизм открытие. Я обнаружил, что за всю новейшую историю США и Западной Европы ни один иностранный шпион не был казнен в условиях мирного времени. Этель и Юлиуса Розенбергов приговорили к смерти, потому что они являлись американскими гражданами, чьи преступления оказались тесно связанными с событиями Второй мировой войны. Таким образом дело «Соединенные Штаты Америки против Абеля» становилось первым проходившим в мирное время судом над иностранным агентом после принятия «поправки о Розенбергах», согласно которой шпионаж должен был караться смертью даже при отсутствии военных действий.

Обвинительное заключение отпечатали на двенадцати страницах стандартного для юриспруденции формата, и оно выглядело устрашающим документом для защиты обвиняемого, «команда адвокатов» которого состояла из одного человека. Против Абеля выдвинули обвинения по трем пунктам. Первый. Участие в заговоре в целях передачи информации об атомном оружии и прочих военных секретах Советскому Союзу (максимальное наказание – смертная казнь). Второй. Участие в заговоре в целях сбора вышеуказанной информации (максимальное наказание – десять лет тюремного заключения). Третье. Пребывание на территории Соединенных Штатов без официальной регистрации в государственном департаменте в качестве представителя зарубежной державы (максимальное наказание – пять лет тюремного заключения).

Далее в документе содержалось в качестве дополнения обвинение Абеля в привлечении к незаконной деятельности четверых сообщников: Рейно Хейханена, известного также под кличкой Вик, который и предал Абеля, Михаила Н. Свирина, Виталия Г. Павлова и Александра Михайловича Короткова. За исключением Хейханена, все они уже вернулись в Россию, и по крайней мере двое из них получили от властей определение «важных фигурантов дела».