– Вот подтверждение моих полномочий, – сказал я, передавая ему копию подробного сообщения для прессы, выпущенного ассоциацией адвокатов, чтобы оповестить всех о моем назначении. – Я бы хотел, чтобы вы внимательно ознакомились с этим документом и проверили, не содержит ли он чего-либо, что, по вашему мнению, может помешать мне действовать в качестве вашего защитника в суде.

Абель надел очки без оправы. Пока он тщательно изучал бумагу, я имел возможность присмотреться к нему. Он выглядел очень неряшливо, как бросилось мне в глаза. На нем был помятый джинсовый рабочий комбинезон, и я сразу решил, что для появления в зале суда необходим приличный костюм, который сам по себе поможет ему выглядеть с большим чувством собственного достоинства.

Пришли на память описания его внешности, уже появившиеся в газетах и журналах: «Заурядного вида невысокий мужчина… лицо с тонкими чертами патриция… длинный нос и яркие глаза, делающие его похожим на любопытную птицу». Мне он показался скорее похожим на школьного учителя. Хотя тут же пришлось напомнить себе, что то же самое говорили о Гиммлере. Абель был худощав, но жилист и силен. При рукопожатии он крепко сдавил мою ладонь.

Закончив читать, он поднял взгляд и сказал:

– Я не нахожу здесь ничего, что могло бы повлиять на мое суждение о вас, и готов к тому, чтобы вы стали моим юридическим представителем в суде.

Это было сказано на превосходном английском языке с легким прононсом, свойственным британцам из высших слоев общества, которые прожили в Бруклине несколько лет.

Я описал ему свое участие в деле о страховке в суде Манхэттена, в котором фигурировала подчиненная Советской России Польша. Он пожал плечами и ответил:

– Это чисто юридическая уловка. В конце концов, если бы страховые компании не занимали подобной позиции и соглашались на выплату, они могли бы затем оказаться в положении, при котором им пришлось бы удовлетворить требования истца повторно, случись изменения в политике польского правительства.

Я был поражен. Он совершенно точно указал одну из причин, почему тактика отсрочки выплат страховок жизни людей за «железным занавесом» и была взята на вооружение нашими страховыми компаниями.

Потом я информировал его, что соглашусь принять любой гонорар, утвержденный судом и имеющий разумные пределы, но собираюсь передать деньги на нужды благотворительности. Абель заметил, что это мое «личное дело». Сумма вознаграждения в десять тысяч долларов, уже названная ему, его устраивала, и он объяснил, что в тюрьме к нему являлся некий адвокат, потребовавший гонорар в четырнадцать тысяч. Абель отверг кандидатуру, поскольку тому человеку, по его словам, «не хватало чувства профессионального достоинства». Ему также претила «небрежность в одежде» и «траур под ногтями». («Он воспитан как истинный джентльмен», – отметил я про себя.)

Когда с подобными формальностями было покончено, мы сели, и он спросил меня, каким мне видится его положение. С кривой усмешкой он сказал:

– Похоже, меня поймали со спущенными штанами.

Я рассмеялся. Замечание оказалось тем более забавным, что агенты ФБР, ворвавшиеся ранним июньским утром в номер, действительно застали Абеля спавшим в чем мать родила. Производившие арест офицеры обнаружили полный набор шпионских приспособлений как в отеле, так и в студии Абеля в Бруклине. Там были коротковолновые приемники с расписанием времени передач, пустотелые болты, запонки, зажимы для галстуков и прочие тайные контейнеры для передачи сообщений, а также шифровальная книга, закодированные записки и оборудование для микрофильмирования. Не говоря уже о картах с отмеченными на них важнейшими элементами оборонной системы Соединенных Штатов. Более того, представители правительства заявляли, что имели в своем распоряжении полное признание вины одним из сообщников Абеля.

– Боюсь, полковник, мне ничего не остается, кроме как согласиться с вами, – сказал я и объяснил, что, судя по просочившимся в печать деталям и по беглому личному просмотру мною официальных рапортов, хранившихся в офисе судебных клерков, доказательства его шпионской деятельности выглядели неопровержимыми. – Буду откровенен. С принятием поправок в кодекс, предусматривающих смертную казнь за шпионаж, а также в условиях крайне обострившейся «холодной войны» между нашими странами станет чудом, если нам удастся спасти вам жизнь.

Он на мгновение поник головой, и я поспешил заполнить паузу, сказав, что надеюсь создать в зале суда более благоприятную для него обстановку. Вот почему, подчеркнул я, важно будет увидеть реакцию общественности на мою первую пресс-конференцию. В ответ он мрачно заметил, что его шансы подвергнуться справедливому суду едва ли велики в свете того, что он назвал «атмосферой, все еще отравленной духом недавнего разгула маккартизма». Он высказал также мнение, что министерство юстиции, раздув вокруг его ареста «пропагандистскую кампанию», заранее объявив его виновным и окрестив «отъявленным мастером шпионажа», по сути дела уже осудило его и вынесло приговор.

– Судьи и присяжные уже прочитали все это, – сказал он.

На что я возразил, что он не должен тем не менее лишаться веры в основополагающую приверженность американцев к справедливому правосудию.

По моему мнению, не могло существовать ни малейших сомнений в том, что Абель был именно тем, кем его считали американские власти, да и сам он понимал бесполезность оспаривать это. Во время слушаний о депортации в штате Техас, где его держали в центре временного заключения для лиц, не имеющих гражданства, перед вынесением обвинительного приговора Абель под присягой показал, что является гражданином России, и потребовал своей отправки в Советский Союз. Однако в том же Техасе он подтвердил, что прожил в Соединенных Штатах девять лет, главным образом в Нью-Йорке, в качестве нелегального иммигранта, использовав по меньшей мере три различные фальшивые фамилии.

Стоило мне упомянуть Техас, как он тут же рассказал мне, что во время его пребывания там ФБР предложило ему свободу и работу с заработком в десять тысяч долларов в год в органах американской контрразведки при условии его согласия «сотрудничать».

– Они, должно быть, считают всех нас крысами, которых можно купить, – сказал он, что подвело его к обсуждению личности ключевого свидетеля обвинения, сбежавшего на Запад бывшего своего помощника Хейханена.

– Вот кто настоящая крыса, – с горечью произнес он. – Для меня непостижимо, как человек ради спасения своей шкуры может предать свою страну и настолько опозорить оставшихся на родине членов своей семьи.

Затем он заверил меня, что сам ни при каких обстоятельствах не пойдет на сотрудничество с властями Соединенных Штатов и не совершит ничего, способного выставить в дурном свете свою страну, пусть даже на кону стоит его жизнь. Как американцу, ответил я, мне остается только сожалеть о подобной решимости. При этом я добавил, что, если присяжные вынесут обвинительный приговор, я буду наставать на необходимости сохранения ему жизни, поскольку после нескольких лет тюремного заключения он может передумать.

Для вас желательно остаться в живых, присовокупил я, поскольку политический климат подвержен изменениям и возможно улучшение американо-советских отношений, которое изменит и ваше положение. Или в руки русских может попасть ваш американский эквивалент, и тогда возникнет почва для обсуждения обмена заключенными. Или произойдет нечто другое, пока непредвиденное. При этом я не высказывал вслух мысли, что члены его семьи, оставшиеся в СССР, могут умереть, и отпадет важная причина для того, чтобы хранить молчание.

– Не стану оказывать на вас давления в данном вопросе, – сказал я. – Но с точки зрения американца, не могу не выразить надежды, что вы смените свою позицию относительно сотрудничества. Больше к этой теме мы не вернемся, если только вы сами не пожелаете возобновить ее обсуждение.

Мне показалось, что я действительно исчерпал свои возможности в данном вопросе.