Адам встретил Лизу, когда она рисовала труп, над которым он работал. Анатомирование восхищало его. Эта работа была кропотливой, тонкой, а строение кожи, мышц и внутренних органов, которые он вынимал, было таким красивым, что далеко превосходило все то, что он воображал. Молодые люди, занимавшиеся вместе с ним, отпускали шутки, жаловались на запах формалина и суетились, пытаясь скрыть тревогу, связанную с выполнением их работы, но Адам был целиком околдован ею. Они считали его сумасшедшим, своего рода фанатиком. Одна лишь Лиза понимала. Она появилась в одно прекрасное утро с большим портфелем под мышкой, а ее светлая одежда и длинный красно-желтый шарф резко контрастировали с темными стенами и скромными рабочими халатами молодых людей.

Она улыбнулась им из-под своих огромных, янтарного цвета глаз и закинула длинные каштановые волосы за плечи.

— Вы не возражаете, если я буду рисовать ваш труп? — Она уже устанавливала мольберт у самого локтя Адама. Их методист нарочито отвернулся в другую сторону. — Я не помешаю вам, обещаю.

Адам был поражен. Женская прозекторская была отделена от мужской коридором. Его удивление переросло в раздражение. Видимо, она подкупила служителя или одного из преподавателей, чтобы проникнуть сюда, к тому же она мешала работать. Под ее влиянием коллеги, которые и в лучшие-то времена не отличались серьезным отношением к делу, вели себя еще глупее обычного. Но сама она была столь же серьезна, как и он, когда сосредоточенно точила карандаши и в малейших деталях отражала подкожную структуру лица.

Именно она предложила Адаму выпить с ней чашечку чая после занятий.

— Вы серьезно относитесь к работе, не то что другие ребята. — Она печально улыбнулась ему. — Вы хотите стать хирургом? — Она говорила с легким акцентом, привлекательным, завораживающим. Он не мог определить ее национальность.

Он пожал плечами.

— Я всегда полагал, что стану врачом общей практики. Мне нравится общаться с людьми. Если вы хирург, то они перед вами всегда в состоянии сна. Во всяком случае, так вы надеетесь. — Он слабо улыбнулся. За первые месяцы новой жизни он очень возмужал.

Она поразительно отреагировала на это.

— В общем-то жаль. У вас замечательные руки. — Она потянулась к нему через стол, взяла его руку, перевернула ладонью вверх и посмотрела на нее, прищурившись. — У вас очень хорошая линия жизни. — Она водила по его ладони кончиками пальцев. — Смотрите, в вашей жизни будут три женщины. — Она взглянула на него из-под своих ресниц и засмеялась. — Счастливые женщины!

Он в смущении убрал руку, чувствуя, что его щеки зарумянились.

— Где вы научились гадать по руке? — Его отца хватил бы удар.

— Я наследовала это искусство от отца. — Она придвинула к себе сахарницу и вынимала кусочки сахара ложкой. — Я учусь на художника-портретиста. Но мне необходимо знать, как функционирует все тело. Как бы вы ни наблюдали и ни изучали цвет, строение и тени кожи, если вы ничего не знаете о мышцах и костях, находящихся внутри, вам не удастся добиться впечатляющего изображения. — Она сделала паузу, и ее лицо подернулось грустью. — Знаете, для женщин это сопряжено с трудностями. Они подняли ужасный шум, когда узнали, что я хотела прийти и срисовать труп сегодня утром.

— Надо же. — Он начинал подпадать под ее обаяние. — Они, видимо, подумали, что вы будете отвлекать нас. — Он ухмыльнулся. — Что вы и сделали. А почему вы не пошли в женский класс?

Она улыбнулась.

— Я пыталась. Они намного строже. Никого не впускают. Но, надеюсь, вас я не отвлекла. Вы были серьезны.

— Думаю, что я — человек серьезный. — Он пожал плечами в самоуничижении. — Но у меня есть пара приятелей, которые очень стараются реформировать меня.

— Прекрасно. Позвольте мне помочь им. Не желали бы вы посмотреть мою студию?

Адам кивнул. Он начинал чувствовать себя чрезвычайно счастливым.

Она не появилась в прозекторской, но было оговорено, что он навестит ее в следующую субботу.

Как раз накануне он получил от отца письмо, в котором тот сообщал ему о смерти Джинни Бэррон.

«Полиция не может определить мотив преступления. Оно совершенно бессмысленно. Ее сумка была вскрыта, но преступник не взял бумажник. Насколько мы смогли установить, он забрал лишь кошелек и пудреницу. Со слов Кена, она обычно хранила их в сумке. Оружия убийства не найдено. Никто ничего не видел и не слышал…»

Душевные муки пастора переполняли письмо, но Адам перестал читать. Он рыдал, как ребенок.

Он уже не хотел идти к Лизе, но не имел возможности с ней связаться и в конечном счете был рад выбраться из своих комнат. Потрясение и гнев Робби в связи со случившимся — он также знал Джинни с младенческих лет — не облегчили ситуацию, как и его способ решения проблемы — пойти и напиться.

Студия располагалась на чердаке старого дома, выходящего на Уотер-оф-Лейт. Адам взобрался по узкой темной лестнице и постучал в дверь, будучи совершенно не готовым к насилию над своей психикой, которое спровоцировала открывшаяся дверь. Огромная комната, в которой жила и работала Лиза, была залита светом от двух окон во всю длину комнаты. Более трех четвертей ее было отведено под студию, голые доски были обрызганы краской, наготове стояли два мольберта — один с покрытой тканью картиной, другой с наполовину оконченным портретом старика. Большой обеденный стол был едва виден, заваленный красками, карандашами, дощечками для смешивания красок, ножами и кистями, а на тарелке в углу, что с содроганием заметил Адам, лежал бутерброд, буквально заросший позеленевшей плесенью.

Угол, в котором, собственно, жила Лиза, был, напротив, далеко не спартанским. Диван, покрытый ярко-красным покрывалом; диванные подушки и викторианские шелковые платки, светлые тряпочные коврики и старая стоячая вешалка, на которой висел ее запас длинных цыганских юбок, рубашек и джемперов. На другой части территории находилась маленькая газовая горелка и большая эмалированная раковина с отбитыми краями.

— Вот мой дом! — Она приветствовала его с распростертыми объятиями. — Что скажешь?

Пораженный, Адам молчал. Он никогда не видел такого места и никогда не встречал таких, как Лиза. Он был заинтригован, очарован и потрясен до основ своей пресвитерианской души. Она угостила его горячими тостами с маслом и вареньем, большими ломтями крошащегося сыра и крепким чаем и показала свои картины, которые сами по себе поразили его. Они представляли собой мощное, иррациональное воскрешение в памяти личностей, безобразных в своей реальности, на которых было неприятно смотреть, и он решил — очевидно, обоснованно, — что они очень хороши. Он побродил вокруг, измазав руку вареньем, капавшим с тоста, и, потеряв дар речи, переворачивал для ознакомления полотно за полотном. Среди картин попадались и пейзажи — строгие и угрюмые, которые он не одобрил. Больше всего ему понравились портреты.

Она смотрела поверх него на темную грозовую сцену со скалистыми горами и расколотыми, измученными облаками.

— Это Уэльс, — пояснила она. — Я валлийка. По крайней мере, наполовину. Папа был итальянцем, но я его не знала. — Она принялась заводить патефон. — Ты любишь музыку? Я люблю. Особенно оперу. Она вынула из бумажного конверта пластинку и поставила ее. — Слушай.

Это было еще одним насилием над его психикой. Ничего подобного раньше он не слышал. Это было громко, чувственно, скрипуче, дико. Он почувствовал, как в нем взыграла кровь, и он закружился в водовороте эмоций, о существовании которых и не подозревал. Затем музыка успокоилась, сделавшись печальной, и, находясь под ее воздействием, он, к своему крайнему смущению, почувствовал, что на его глаза навернулись слезы. Он не мог контролировать их и в отчаянии отошел от нее и стал смотреть в окно на сгрудившиеся на другом берегу скалистой реки здания.

Лиза заметила, что с ним не все в порядке. Она молча последовала за ним и взяла его за руку.

— В чем дело, Адам? Что случилось?