Примечательный факт: для этого весьма набожного монарха первое оказалось более важным, чем второе. Конечно, он дал свой совет Наваррцу о переходе в католичество, что и было единственно верным решением. Но можно понять причины того, что, когда столкнулись противоречия, казавшиеся неразрешимыми, Генрих стал подвержен время от времени мучившей его депрессии, хорошо известной в наши дни. Полемисты обоих противоборствующих лагерей вскоре — и совершенно безосновательно — назовут эти приступы помешательством.
Наконец, следует записать еще один плюс в актив Генриха III, как, впрочем, и в актив Екатерины, его матери, несмотря на всю неоднозначность ее поступков и личности: я имею в виду постепенное продвижение общества к терпимости. Терпимости, которая, разумеется, пока еще весьма относительна — ведь, что бы там ни было, описываемые события относятся к XVI веку! И под этим углом зрения можно видеть, сколь быстро Генрих менялся, взрослел и обретал зрелость. Герцог Анжуйский, франт и повеса 21 года от роду, католик-экстремист, который в ночь Святого Варфоломея в 1572 году способствовал началу первых убийств, давших толчок последовавшему через несколько часов после этого массовому избиению гугенотов в Париже, совершенно преобразился за какие-то пять или шесть лет, став куда более рассудительным королем.
Конечно, эта зрелость пришла к нему под влиянием всех обстоятельств и событий того времени, но надо отдать ему должное: он смог усвоить непростые уроки этих событий. Среди них упомянем поездку незадолго до того ставшего королем Генриха в Польшу (1573-1574 гг.), страну, где спокойно соседствовали самые разные вероисповедания. Да и в самой Франции, приходится констатировать (в поддержку аргументации тех, кто выступал за сосуществование конфессий), все три последние Религиозные войны, уже завершившиеся к этому времени, и те, которым еще предстоит завершиться, заканчивались — каждая — миром хотя и ненадежным, но оставляющим протестантским церквам — воистину неистребимым — определенную возможность продолжения их существования и деятельности в условиях некоторой свободы.
Войны, о которых идет речь, — это, согласно общепринятому порядку их нумерации, четвертая, прекращенная с подписанием Булонского эдикта в июле 1573 года, пятая, завершившаяся заключением в мае 1576 года мира «брата короля» — мира слишком мягкого к гугенотам, по мнению Генриха, и благоприятствующего им — и, наконец, шестая, окончившаяся в 1577 году подписанием в Пуатье нового эдикта. Со временем Генрих III был вынужден констатировать, что «во всех трех сословиях люди не очень склонны беречь единство религии» — они всегда готовы поднять крик, клеймя протестантов, однако теряют весь свой задор, как только речь заходит о том, чтобы из своего кармана дать деньги на дополнительные налоги, необходимые для финансирования сильной армии, которая, может быть, окажется способной покончить наконец с гугенотами.
Достаточно насмотревшись на это, уже к 1577 году Генрих делает для себя надлежащие выводы: теперь он по меньшей мере наполовину пацифист. И к тому же, надо сказать, если он и тверд в вере и весьма набожен, то отнюдь не фанатичен.
Как работал Генрих III? Из кого состояло при этом его окружение? Его связь с матерью остается прочной, но есть и заметное отличие от того, что происходило во времена Карла IX, когда Екатерина Медичи буквально диктовала свою волю молодому королю, частенько терявшемуся в ее присутствии. Но в отношениях с Генрихом у нее остается только почетная роль ближайшей советчицы короля, любящей его и любимой им, привилегированной и тем не менее выполняющей его волю. Мать и сын живут в полном согласии, лишь ненадолго нарушаемом неизбежно возникающими разногласиями. В этих столкновениях родительница выступает то как умеренная сторонница Гизов, то (и это случается чаще всего) как ярый их приверженец или же тайно им сочувствующий, что никак не соответствует взглядам короля. Но своей супругой, скромной Луизой де Водемон, король мог бы только гордиться, если бы не ее бесплодие, создававшее столь существенные проблемы для королевской четы. Происходя из семейства лотарингских принцев крови, Луиза могла бы сблизить своего любящего супруга с теми своими лотарингскими родственниками, среди которых были и Гизы. Но идеологический, религиозный, политический и военный антагонизм, который противопоставлял их семейству Валуа, был столь глубок, что никакая женская рука, даже нежная и родственная, не была способна скрепить то, что Католическая лига готовилась окончательно разрушить.
Рассмотрим, наконец, трудные вопросы, связанные с младшим братом Генриха III — Франсуа-Эркюлем, герцогом Алансонским, ставшим, в свою очередь, герцогом Анжуйским. Фракционная грызня часто является продолжением соперничества между братьями в королевских семьях, и Франсуа не стал исключением из этого правила.
Франсуа был интриганом по характеру, но интриганом неловким, неумелым. Чаще всего он поддерживал партию «политиков», группировавшуюся вокруг Монморанси-Дамвиля и объединявшую в своих рядах, особенно на юге Франции, и умеренных католиков, и гугенотов. Многие историки сурово судят Франсуа-Эркюля, который действительно выглядит как человек малопривлекательный, вероломный и не очень умный. Но следует ли ставить ему в вину то, что он прозорливо предугадал уместность в тех условиях того союза умеренных (папистов, не связанных с Лигой, и протестантов), возросшие силы которого в дальнейшем смогут обеспечить Генриху III его недолгое политическое выживание и, более того, окончательную победу Генриха IV? Вероятно, Франсуа-Эркюль был вовсе не столь глуп, как это представлялось его современникам и неосновательным биографам.
И за пределами узкого семейного круга у Генриха III существуют серьезные трудности с его «окружением». Его дед Франциск I и особенно его отец Генрих II — иначе говоря, Валуа довоенного периода — умели так или иначе распутывать сложные и опасные узлы противоречий, создававшихся мощными семействами Гизов, Монморанси, Бурбонов. Эта троица, проникнутая имперскими устремлениями, имеющая прочные связи с Капетингами, стремилась к такому разделу государственной власти, который был бы всем им выгоден. Но начиная с 1560 года Религиозные войны резко обострили извечные противоречия между этими кланами. Гизы стали поборниками католического интегризма. Наиболее видные из Бурбонов примкнули к протестантам, а Монморанси оказались где-то посередине. Генрих III рисковал оказаться в одиночестве. В таком враждебном окружении он должен был подумать о создании группы своих приверженцев. И он занялся этим, подыскивая себе сторонников среди и «дворянства шпаги», и возведенных в дворянское достоинство чиновников, и простолюдинов.
Военное дворянство — «дворянство шпаги» дало ему группу «миньонов» — любимчиков. Сейчас уже почти полностью отброшены россказни об их гомосексуальных связях[118] с Генрихом, и мы не будем к ним возвращаться. Эти слухи распространялись весьма усердно и полемистами Лиги, и их оппонентами — гугенотами, в равной мере враждебно воспринимавшими ту политику «золотой середины», олицетворением которой начиная с 1577 года постепенно становился король. Монарх действительно любил этих своих приближенных, мужественных бойцов, прекрасно владевших шпагой, осыпал их роскошными подарками. Эти люди — забияки и дуэлянты, но в то же время люди дела, инициативные офицеры — составляют часть или, в трудные времена, весь основной костяк личной охраны Генриха III. Они возвращают ему бодрость духа в те моменты, когда он, как это с ним часто случается, впадает в депрессию. Вне Парижа они правят провинциями и городами, ведут в бой королевскую армию. Один из них — Франсуа д'О[119], вопреки обыкновению, порвал с военной карьерой, как позднее это сделал Сюлли, ради карьеры финансиста. «Миньоны» вполне вписываются в давние, и подчас плодотворные, традиции королевского фаворитизма, ведущие свою 300-летнюю историю со времен Филиппа III Смелого, с 70-х годов XIII века. Эти традиции найдут свое продолжение и в дальнейшем.
