Сакральная сущность монархии, с другой стороны, органически вписывается в целостную систему символов и функций. Возрождение их проясняет: они включают в себя понятие королевского сана и справедливости, которые имеют фундаментальное значение для института суверена в своей целостности. Эта справедливость и этот сан бессмертны или по крайней мере долговечнее эфемерной физической персоны следующих друг за другом королей. Подтверждаются изречения XVI века: «Король, корона и справедливость не умирают никогда» и «Правосудие не прерывается». Чтобы лучше продемонстрировать вечность королевского служения, английские юристы елизаветинской эпохи выдвинули теорию двух тел у короля: одно — смертное, как и у любого человека, а другое — бессмертное, которое воплощает институт монархии. Оно на регулярной основе переходит от предшественника к преемнику. Во Франции (закон 1538 г.) монарх имеет двух ангелов-хранителей: одного — для его частной персоны, другого — для его официального титула. Когда умирает Франциск I, вечность высшего служения представлена манекеном покойника в натуральную величину, который до деталей похож на оплакиваемого усопшего. Манекен облачен в красное, как парламентарии, отправляющие правосудие. Его выносят приподнятым в полный рост, и эту гигантскую куклу располагают на самом почетном месте в погребальном кортеже покойного короля. Члены парламента в ярко-красных одеяниях сопровождают величественную куклу, подчиняясь обычаям и нормам, которые соблюдались при кончине предшествующих королей, как в том, что касается изображения монарха, так и в порядке следования сопровождающих.
Отсутствие скорби или черной одежды подчеркивается пунцово-красными одеяниями судей. Лучше, чем любая речь, эти одеяния напоминают, что правосудие не умирает как главная часть короны или как внешнее и нетленное тело короля. Так проявляются различные аспекты первой функции наших прежних глав государства: сакральность, справедливость, а вскоре и суверенное верховенство. Жан Боден даст позднее, в 1576 году, определение последнего понятия в шести книгах своего труда «Республика». Шпага Франции у главного оруженосца, гарцующего на коне перед изображением усопшего монарха, напоминает о второй — военной — функции, неотделимой от королевского сана.
В XVII веке, после смерти Генриха IV, составляющая правосудия сохраняется: на торжественном заседании Парламента, созванного после гибели Беарнца, принимается решение о возведении на престол Марии в качестве регентши и малолетнего Людовика XIII сразу после убийства (1610 г.). Между тем во времена первых Бурбонов абсолютизм находится на подъеме. Но отныне подчеркиваются, в ущерб обезличенному сану королей, верховенство биологическое и чисто семейное кровное родство, переходящее от отца к сыну, другими словами, утверждается мистика крови.
Теперь уже не так, как во времена Франциска I, когда подлинное прекращение междуцарствия, хотя и краткого, сведенного к нескольким неделям, наступало с момента захоронения умершего короля. Передача власти отныне должна осуществляться в самый момент кончины De cujus: мертвый хватает живого, и новый государь возрождается как солнце, как Феникс во всем своем королевском величии, без промедления, в первые минуты, следующие за кончиной его родителя или родственника по восходящей линии. Дневное светило заслоняется печальным облаком смерти лишь на несколько мгновений. При правлении Людовика XIII наблюдается сосуществование чисто династического утверждения «кровной» природы абсолютного суверена и укрепления и расцвета государства правосудия, характеризуемого ростом численности служилого сословия и увековечением передачи должностей по наследству.
При Людовике XIV и Кольбере возрастают, в свою очередь, влияние и самостоятельность финансовой функции государства по сравнению с судебными органами, роль которых возросла в предшествующие периоды. Но Канцелярия — воплощение законности и справедливости (в принципе) — сохраняет свою первенствующую роль. Однако она утрачивает ряд полномочий в пользу Генерального финансового контролера, один титул которого составляет целую программу и влиятельным обладателем которого станет Кольбер.
Сакральность, справедливость, суверенитет, воинская доблесть, фискальность не исключают, говоря высоким слогом, «народности». Будем точны: король остается полусвященным, представляется Божьим избранником или по крайней мере посланцем Всевышнего. Тем не менее идея об узах, тесно связывающих монархический институт с народом, с «нацией» и, во всяком случае, с королевством, продолжает жить, хотя еще и не приобрела блеска общественного договора, который ему придаст на склоне лет Жан-Жак Руссо. «Король, — пишет Сен-Симон, — находясь на вершине своего могущества, не должен забывать, что его корона — это fideicommis»[2], которая ему собственно не принадлежит и которой он не распоряжается. Он не должен забывать, что получил ее из рук в руки от своих отцов в порядке субституции, а не свободного наследства (я оставляю в стороне условия, устраняемые в результате насилия или верховной властью, ставшей деспотической). Следовательно, он не должен забывать, что не может ее касаться, что в случае угасания легитимного рода, чьи представители мужского пола поочередно являются претендентами на нее по тому же праву, по которому он сам ее (корону) обрел, ни он (упоминаемый король) и никто из них не может распоряжаться наследованием престола, который они никогда не увидят вакантным; что право на это возвращается нации, от которой они сами получили корону, солидарно на всех представителей мужского пола их рода и до тех пор, пока они будут живы. Он не должен забывать, что все три династии [Меровинги, Каролинги, Капетинги] не передавали корону друг другу простым указом (эдитом) или только по своему собственному желанию; что если бы такой властью они обладали, «…то каждый король был бы вправе передавать корону, кому ему заблагорассудится, по примеру Карла VI…» (ненавистный для Сен-Симона пример, поскольку этот сумасбродный король лишил права престолонаследия своего сына в пользу суверена Англии). Французская и европейская традиция с XV по XVIII век твердо настаивает, как и Сен-Симон (консерватор в других вопросах), на определенных правах народа, трех сословий, или, как скажут позднее, нации, в отношениях с государем. Формулируется это по-разному: в XV веке речь идет о гражданском или мистическом теле всего королевства, теле, к которому принадлежит монархия и от которого она зависит. В XVI, более обывательском, веке говорится о браке монарха с королевством; приданое, вносимое королем (т.е. королевский домен), является неотчуждаемым, чего бы ни хотел или ни делал правящий государь, подобно тому как приданое жены является священным для ее супруга. Во всех этих случаях в основе лежит церковная модель, идет ли речь о мистическом теле королевства, аналогичном телу Церкви, или о мистическом браке короля со своими подданными, сравнимом с венчанием епископа с прихожанами своей епархии. В XVII веке такие нонконформистские мыслители, как Клод Жоли (противник Мазарини) и Пьер Жюрьё (гугенот-оппозиционер), идут дальше: они говорят уже о договоре, о пакте между королем и народом.
Не соглашаясь с такими крайностями, французские юристы, даже наиболее официальные, всегда утверждали, что королевская легитимность неизбежно связана с законностью институтов и обычаев, на которые король не может покушаться. И хотя утверждается принцип Princeps legibus solutus est (государь не связан законом), это означает не столько зависимость подданных от произвола одного, сколько утверждение права суверена, за отсутствием иного выхода при иммобилизме парламентов, на инициативу в законодательной области, диктуемую повседневными нуждами вследствие социальных, даже умеренных, изменений. О тираническом произволе и речи не может быть. По крайней мере в принципе. Подданные вправе сказать свое слово, если они не выходят за рамки закона. Им достаточно его превозносить, чтобы защитить свои права и свое имущество.
