Проходит несколько дней, Йоханнес приносит из речки щучку, подбитую острогой. Его можно уже видеть постукивающим под навесом. Хотя в каждом движении его так и сквозит чувство некоего упорного равнодушия к тому, что он делает, но он все же постукивает.
Лийна не верит равнодушию Йоханнеса. Ей кажется, что это одно притворство, очередная причуда его уязвленной гордости. Ей даже сдается, что никогда еще мысли хозяина хутора не работали так упорно, с таким напряжением и заинтересованностью в окружающем, как сейчас. Никогда он так упорно не рылся в газетах, не был так задумчив. Вот и ночью впотьмах выколачивает и набивает свою трубочку, о чем-то думает все…
Йоханнес был раздражен. Жизнь Коорди казалась ему всегда неизменной, простой и понятной, чем-то вроде двора собственного хутора, где исстари дедами было распределено расположение всех нужных в жизни построек: Жизнь эту Йоханнес проходил с достоинством и уверенностью деревенского патриарха, знающего Коорди и ее людей, — словно шел по двору собственного хутора.
Теперь жизнь поворачивалась другими углами, непривычно ломалась. То, что было силой, теряло почву, вырывалось, ветшало. В то же время семена, брошенные, казалось бы, в неплодородную почву у Журавлиного хутора, дали ростки, шли в стебель… Неожиданно, подобно гнилому зубу, из гнезда был вырван зять — Михкель Коор… Ему ли, казалось, не держаться крепко в Коорди, связанному с деревней множеством и деловых и родственных связей. Много ли находилось в Коорди людей, кто бы мог сказать, что Коору они ничего не должны, хотя бы три-четыре дня отработки за пользование жаткой или сеялкой?.. Таких было мало.
Изворотливость, хитрость и волчья хватка, вознесшие когда-то Коора, теперь, в столкновении со смирной Роози, оказались совсем как будто и не силой. В то же время другой зять шел в гору, становился деятелем в волости, за короткое время обрел весомость человека, нужного всем. Былой вес и популярность самого Вао явно-потускнели и пострадали в Коорди с выдвижением этого непрошенного зятя. Йоханнес не мог не признаться себе в этом. Уж очень недвусмысленно последнее время крестьяне в его присутствии начали поругивать порядки машинного товарищества, намекая, очевидно, на его, Вао, бездеятельность.
«Что ж, — размышлял Йоханнес, — этого парня с Журавлиного хутора понесло в русле, а Коора, как щепку, затерло в сторону, к берегу, да и закрутило в воронку, вниз…»
Но как быть ему, Йоханнесу? — Вот в чем был вопрос.
С некоторых пор у Вао появилась привычка в разговоре раздраженно отмахиваться рукой и говорить:
— Э, мне-то какое дело!
Как ни пытался Йоханнес отделаться от беспокойства, это плохо удавалось ему. Он мог дома отмахнуться от Лийны, мог, коротая вечерний досуг с соседом, сказать пренебрежительное: «Э, какое мое дело…», но от всей Коорди было трудно отмахнуться, как бы он ни хотел этого. Слишком он врос в Коорди; деревню нельзя было представить себе без хутора Вао, как нельзя было хутор вообразить без древней могучей кряжистой сосны, росшей на его дворе.
Первым свой собственный хутор в Коорди все же построил Давет Вао, превратившийся в окрестностях в какую-то легендарную личность. Это ему первому удалось откупиться от барона и выкорчевать поле под рожь. Это он, говорят, мог поднять на спину годовалого быка; пахал на сохе, сделанной из корневища; это он сделал телегу, в которой не было ни одного железного гвоздя, ни одной железной частички. С тех пор четыре поколения Вао прожили в Коорди, цепко держались за ее землю. Цепкость и устойчивость Вао будили уважение односельчан; с давних пор возникла уверенность в прочности судьбы Вао.
Очень может быть, что желание внести устойчивость в новое машинное товарищество заставило крестьян Коорди в свое время доверить контроль над ним именно Йоханнесу Вао.
Желаемой устойчивости в новом деле не получилось. От него ожидали, что он наладит дело в товариществе, но как он мог это сделать, когда в собственной его жизни стало все так неясно и он сам не мог в ней разобраться. Для того чтоб попытаться наладить, надо было порвать с осторожностью, нежеланием портить отношения с богатыми хозяевами…
Вообще же причастность к правлению товарищества начинала беспокоить его. Там, как ему казалось, все оборачивалось таким образом, что надо было выходить из чувства благодушного равновесия или вообще попытаться откреститься от этого дела, как от очень беспокойного и хлопотливого. Очень уж Кянд крепко держался за свой поджарый трактор и никак не желал выпустить из-под своего влияния. Йоханнес в глубине души если и не сочувствовал ему, то во всяком случае молчаливо понимал, и это, отчасти, мешало ему восстать против Кянда. Но было кое-что, начинавшее явно не нравиться Йоханнесу Вао. Во-первых, Вао не был уверен в том, что в делах машинного товарищества существует акт на приемку им трактора от Кянда. Такое подозрение возникло у Йоханнеса с недавних пор… А если нет этого акта, то, значит, Кянд в один прекрасный день может уехать на своем тракторе, и с него взятки будут гладки…
Как-то осматривая в сарае тракторы, Йоханнес ворчливо заметил Кянду, что, как ему сдается, кое-какие ходовые части со второго общественного трактора, недавно купленного товариществом, перекочевали на трактор Кянда. При этих словах он значительно посмотрел на Кянда.
— Ну и что же? — удивился Кянд, уставя светлые глаза на Йоханнеса. — Лучше один хороший, чем два плохих.
Вао резонно заметил, что лучше все же два хороших, чем один, и что второй трактор эдак может и не выйти на пахоту. К тому же, крестьяне замечают, что поправляется именно бывший кяндовский трактор, а другой разваливается…
— Э-э, papi[13] Вао! — воскликнул Юхан Кянд, открыто глядя в глаза Йоханнесу. — Был мой трактор — стал общий… Сегодня на хуторе плуг — твой, а завтра — в общем сарае, в колхозном…
Уж не смеется ли он над Йоханнесом? Собираясь с мыслями, Вао пожевал соломинку и, ощутив неприятную горечь во рту, сплюнул.
Его имя тоже в списке ревизионной комиссии. Он, чорт побери, в конце концов не желает… Конец фразы Йоханнеса утонул в басистом неразборчивом ворчании.
Кянд снисходительно пожал плечами и ухмыльнулся с самым простодушным видом, и Вао вышел из сарая с чувством рыбака, метнувшего острогу мимо скользкой щучьей спины. Рыба только вильнула хвостом и скрылась где-то рядом.
Был момент, когда Йоханнес и на это дело хотел махнуть рукой: «Э, расхлебывайте как знаете…», но опять-таки не смог, и разговор с Кяндом остался камнем лежать на душе, беспокоя своей нерешенностью.
Отношения между жителями Журавлиного хутора и Вао после прошлогоднего пожара наладились как-то сами собой, без всяких объяснений и взаимных упреков. То Пауль, то Айно навещали хутор Вао, да и Йоханнес с Лийной побывали на Журавлином хуторе с запоздалым хлеб-солью.
Йоханнес усиленно потчевал зятя особым образом мореным самосадом; возникали разговоры — те осторожные разговоры с паузами и недомолвками, которые обычны между людьми, с пристальным вниманием нащупывающими друг друга. Говорилось о дальних городах и республиках, о событиях международной политики, а за всем этим постоянно имелись в виду судьба земли и людей Коорди, чувствовались ближний интерес и тревога за будущее.
Далекие города, заводы, где чугун льется как вода, шахты, где добывается уголь, без которого не обойтись даже в сельской кузнице, — все это Йоханнес видел не особенно ясно, но что касается до выращивания ржи и пшеницы в Коорди, здесь он чувствовал себя как дома. Он мог подробно, называя точные даты, рассказать кто, когда и какой сорт пшеницы выращивал в этих местах и какие урожаи получил. Тут Йоханнес становился почти речист и расправлял усы с достоинством человека, знающего себе цену.
Однажды, в разговоре о неудаче, постигшей Прийду Муруметса, когда тот посадил на клочке осушенного болота картофель, у Йоханнеса как-то неожиданно осекся голос, и он, помолчав, спросил без всякой видимой связи с предыдущим:
