— А… и ваша семья здесь, то-то я смотрю — знакомый конь у ворот привязан. Друг у друга спрашивали:
— Ну, а где Йоханнес-мастер сам?
И теснились поближе к дверям, чтоб встретить Йоханнеса-мастера.
Наконец оживленно задвигались, зашумели. Пришел Йоханнес. Старик вошел, как всегда усмешливый, очень домашний, кивая туда и сюда седой остриженной головой. Он не скоро добрался до стола, затянутого кумачом. Надо было с каждым поздороваться и немножко поговорить, ведь не всякий день люди сходятся в Коорди. Пауля он спросил о жене. Укоризненно покачал головой на объяснения его, что не на кого дом оставить…
Только уже сидя за столом, слева от удобно примостившегося Уусталу, и видя поднимающегося с места председателя, Пауль наконец попытался вспомнить первую фразу речи, составленной с таким трудом. Но было уже поздно: расслышав свое имя, он встал. Не в силах увидеть сразу все лица, — глаза в глаза, — тревожно заметался взглядом по рядам, ища, на ком бы остановить его, чтоб сосредоточиться, вспомнить…
Нашел. На одной из задних скамей рядом с Кристьяном Тааксалу сидела Роози в новом цветистом платке. Лицо ее, устремленное на него, выражало непоколебимую веру в силы Пауля; она, кажется, не допускала и мысли, что он может в чем-то запутаться, сробеть.
— Сегодня здесь собрались мужчины и женщины со всего округа, из Коорди, Нурме и Мадисте, и мало среди них найдется людей, которые не знали бы Йоханнеса Уусталу… — дружелюбно и негромко сказал он в зал, крепко оперся руками о стол и подался вперед, словно приглашая всех к беседе по душам. — Он построил много домов в этих краях… И сельская школа в Коорди тоже им построена. Я думаю, не найдется в этом зале людей, которые бы осмелились сказать, что эти дома плохо выстроены… Когда-то, помню, он меня учил сруб ставить и вот однажды за ошибку в один дюйм заставил пять венцов переложить… В тот день мы оба ничего не заработали, но он тогда мне сказал: «Ошибившись в работе — ошибешься в жизни, парень». — И я ему за это благодарен, хотя тогда обивался и втихомолку чорта ему сулил…»
В зале раздались сочувственные смешки. Уусталу, усмехнувшись, одобрительно кивнул головой.
— Он строг в работе и строг в жизни, — продолжал Пауль. — Многим здесь присутствующим случалось от него и резкое слово услышать, но за правду мы не в обиде. Ну… а в добром совете он тоже никому не отказывал. Одним словом, что говорить, вы знаете Йоханнеса Уусталу… Он не ломал шляпы перед лавочниками и серыми баронами. Он видел, как в девятьсот пятом на волостном крыльце пороли его отца… Он немцам при оккупации не пошел бараки строить, хотя его грозились арестовать. А кто первый этой осенью из волости Мадисте от своего урожая в государственные закрома отсыпал? Уусталу…
И если вы меня спросите как мужчины мужчину, — сказал Пауль внушительно и веско, — спросите, почему я буду голосовать за Уусталу, я вам отвечу коротко: за то, что он всегда был с трудящимся народом и готов послужить ему и дальше…
Сзади, со скамей, где сидели Роози с Кристьяном, захлопали, подхватили в разных концах зала… Это было неожиданно и чуть не сбило его.
— Время строительное… — продолжал Пауль. — Во всех волостях республики мы строим советскую жизнь. Вот почему без Уусталу-строителя при нашем советском правительстве не обойтись…
Пауль секунду подумал — кажется, главное сказал? — и пока гремели аплодисменты, сел. Не глядя в зал, чувствуя, как горят скулы, он вздохнул, как вздыхает с облегчением человек, победоносно справившийся с трудным делом.
Уусталу встал с места, чтоб рассказать о своей жизни, чего он мог бы и не делать, — все в этих краях знали ее не хуже его самого.
Не слушая, Пауль смотрел в зал, где он теперь ясно различал каждое лицо среди плотных рядов, и жалел только об одном — о том, что здесь не было Айно и что она не слышала его. Но ведь надо же было кому-то остаться дома — присмотреть за Журавлиным хутором…
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
В служебном кабинете Муули, выходящем окнами в тощий волисполкомовский палисадник, припорошенный снегом, состоялось собрание партийной организации волости. Вместе с Муули собралось пятнадцать человек; все свободно уместились на потертом диване, в разномастных креслах, — наследство прежнего волостного присутствия, — и в комнате еще бы хватило места десятку человек.
Хотя их и было немного, но то были люди заметные — те, без которых серьезные дела в волости не решались: несколько сельских уполномоченных — пожилые уже люди; сельский кузнец Петер, небольшого роста узкоплечий человек, по внешности совсем не похожий на кузнеца; агент-заготовитель, гладко выбритый мужчина с разноцветными, тщательно отточенными карандашами в кармашке аккуратного пиджака. Тут сидели председатель сельского совета — коренастый, с крутым упрямым лбом молодой Уусман, чей отец был убит немцами во время оккупации, и заведующий сельскохозяйственным отделом волости Артур Кохала, в своем сером костюме и в очках на худом строгом лице, похожий на сельского учителя. Среди них находилась единственная женщина Сельма Кару, заведующая народным домом; она нервно поправляла платок на голове и озабоченно обводила всех яркосиними глазами, прекрасными на преждевременно увядшем лице.
Пришел на собрание и Каарел Маасалу, недавно принятый кандидатом в члены партии.
Присутствовали еще председатель Янсон и, конечно, сам Муули.
Вел собрание молодой Уусман. Янсон рассказал о подготовке волости к весенне-полевым работам тысяча девятьсот сорок седьмого года.
Слушали тихо и вдумчиво, — не потому, что доклад был для них нов, — положение в волости они, ближе всех стоявшие к ее нуждам, и заботам, отлично знали и сами, — старались предугадать, в какое русло выльются прения, кого заденут.
Агент-заготовитель Моосе был спокойнее всех, сидел, небрежно поигрывая карандашом; он не ожидал резких прений по докладу. По его мнению, к этому не было оснований: у волости долгов перед государством за истекший год нет. Это давало повод думать, что и будущий год округлится четко и без затруднений. Сам он не собирался выступить с критикой докладчика; в конце концов, такие вопросы, как ремонт машин и обеспечение волости удобрениями, его прямо не затрагивали.
Менее миролюбиво были настроены сельские уполномоченные. Лысоватый маленький Кадакас из деревни Тоола, скривив губы, тянулся к красному уху массивного, прямо сидевшего Хуго Мурда — шептал что-то. Мурд, протирая очки платком табачного цвета, кивал головой, соглашаясь. Сельским уполномоченным казалось, что их председатель немного прохлопал насчет минеральных удобрений: вон соседняя волость на двадцать тонн больше получила азотистых…
И сельский кузнец Петер готовил Янсону какую-то пилюлю. Это было видно по напускному, преувеличенному равнодушию, с которым он глядел на докладчика, спрятав острый взгляд свой за красными припухшими веками. Когда Янсон упомянул в докладе о трех новых кузницах, открытых в волости, Петер сцепил громадные, как клешни, руки на коленях, — руки эти никак не вязались с узкими плечами Петера, казались чужими, — и ядовито усмехнулся.
Не совсем спокоен был и заведующий сельскохозяйственным отделом волости Кохала. Янсон в докладе сказал, что теперь в волости завершена земельная реформа, всем крестьянам выданы на руки акты на бессрочное пользование землей. Кохала знал, что в основном это правда, но все же есть еще кое-какие спорные поля и луга, и это, отчасти, из-за нерасторопности сельскохозяйственного отдела — значит его, Кохала. Если покопаться, можно найти упущения и в другом: они запаздывают с выяснением семенного фонда у крестьян… Кохала искоса посматривал на Муули, который, поднеся ладонь щитком к глазам, делал пометки в блокноте. Артур Кохала не сомневался, что Муули с педантичной точностью отмечает все, готовясь к прениям.
И Сельма Кару не упускала ни одного слова из доклада Янсона, одинаково внимательно слушала все, о чем бы председатель ни говорил, — об удобрениях, агротехнических сроках, о тракторах и ремонте борон и плугов. Янсон называл большие цифры: в сотнях тонн исчислял удобрения и семена, что будут высеяны на поля Коорди. Все это выглядело грандиозно по сравнению с тем небогатым хозяйством, которым она управляла с недавних пор: небольшой холодный зал народного дома, временно приспособленный из старого каменного амбара; книг маловато, плакатов и того меньше. Даже стульев нет; драмкружок гримируется в небольшой, ветром продуваемой комнате рядом со сценой, сидя на ломаных табуретах и чурбанах. И сейчас Сельма Кару думала, как умножить эти малые силы, чтоб помочь грядущему севу.
