Но даже если так, Хэй все равно вывел крупно слова «Справедливый Курс», слегка затейливо написав заглавные буквы, затем все зачеркнул. Такая речь не для него. Пусть Теодор сам предается своему словоблудию. На последнем заседании кабинета Рут отказался от чести возглавить предвыборную кампанию, и Теодор был этим крайне раздосадован. Роль эта досталась министру торговли (новое бесполезное министерство, созданное Рузвельтом) Кортелью, чье присутствие в кабинете служило утешительным напоминанием о золотом веке Маккинли, который казался Хэю теперь таким же далеким, как кровавые времена Линкольна. Никаких разговоров о Справедливом курсе в Сент-Луисе.

Хэй смотрел в окно, одинокие деревни проплывали мимо, бесконечная однообразная панорама. В бледном весеннем свете дома выглядели еще обшарпаннее по контрасту с молодой светло-зеленой листвой деревьев и всходами пшеницы. «Какое сегодня число, 15 или 16 апреля?» — задумался он. Без Эйди или газеты под рукой он теперь никогда не помнил чисел. Если 15 апреля, то это тридцать девятая годовщина со дня убийства Линкольна. Кто еще жив из очевидцев событий? Мэри Тодд Линкольн умерла в безумии в 1882 году в Спрингфилде, задолго до нее умер их любимый сын Тэд. Жив лишь старший сын Роберт Линкольн, бесчувственный железнодорожный магнат, почти равнодушный к памяти отца. Когда Хэй и Николэй завершили жизнеописание Линкольна, практически оборвались и его связи с Робертом. Им больше не о чем было говорить друг с другом, а ведь тридцать девять лет тому назад они вместе выпивали, когда в комнату вбежал привратник Белого дома и сообщил новость: «Президента застрелили!» Они вместе побежали в гостиницу возле театра Форда и присутствовали при последних минутах Старца.

Хэй поймал себя на том, что ему с трудом удается сосредоточиться. Такой знакомый, обыденный процесс прикосновения пера к бумаге всегда рождал точные мысли. Теперь под убаюкивающий металлический перестук колес о рельсы появилась рассеянность. Иностранные дела — более безопасный сюжет, чем сомнительный Справедливый курс. Война между Россией и Японией имеет огромное значение, но как он объяснит это публике, когда ему не удавалось втолковать это президенту? Его тревожило то, что кайзера и президента связывают все более дружеские отношения; впрочем, их многое роднит в смысле осознания своей имперской харизматической миссии. Каждый считал благом поражение восточной империи царя. С другой стороны, Хэй полагал, что победоносная Япония доставит Соединенным Штатам и их новой блистательной тихоокеанской империи немало проблем.

«Открытые двери», написал Хэй, не ощутив обычной гордости за эту знаменитую и несколько театральную формулу, которую он некогда сотворил. Решится ли он упомянуть тайное наращивание германского военного флота? Заговор ли это немцев, как утверждают некоторые, с целью подрыва Британской империи, а также и Соединенных Штатов с помощью всех этих — сколько их сейчас миллионов? — немецких иммигрантов, с их газетами, сообществами, с их ностальгией? Но президент отказывается верить в такой заговор. Он считает, что понимает кайзера и немцев. Хэй же считал, что сам он хорошо понимает это варварское племя; Хэй их опасался. Имея на востоке униженную Японией Россию, кайзер может двинуться на запад. Он нерешительно вывел слово «мир», затем «мясо». Когда во время испано-американской войны вспыхнул скандал из-за поставок тухлого мяса, потребовалось вмешательство правительства, и Рузвельт предложил закон о мясной инспекции, отвергнутый конгрессом. Можно похвалить правительство, но Хэй сомневался, сумеет ли он извлечь достаточно ораторской магии из этого сюжета.

За спиной вежливо кашлянул Генри Адамс.

— Я вторгаюсь в творческий процесс?

— Я пытался пересказать стихами закон о мясной инспекции. Но ничто ни с чем не рифмуется. — Хэй закрыл блокнот. Проводник принес чай.

— Миссис Хэй говорит, что вы должны это выпить, сэр.

— Должен значит должен.

Хэй и Адамс смотрели в окно, точно надеясь увидеть там нечто необыкновенное. Сплошное однообразие, подумал Хэй.

— Король Теодор беспокоится о своем королевстве, — сказал Хэй после паузы.

— В этом нет нужды, даже после кончины Марка Ханны. — Чудовище коррупции отправилось на тот свет в феврале, до последнего дня он собирал деньги на выдвижение кандидатуры, не своей, а Рузвельта. Некогда враги, они давно уже пришли к согласию. Что касается демократов, то их рыцарь Уильям С. Уитни тоже умер в феврале. Без Уитни не осталось никого, кроме Херста, кто мог бы финансировать победоносную кампанию. Все работало на Рузвельта, и все же Адамс был озадачен.

— Почему Рут отказался возглавить избирательную кампанию?

Хэй испытал макабрическое удовольствие от своего ответа.

— Он был убежден, а может, и сейчас думает, что у него рак груди.

Удивленное выражение лица Адамса было ему наградой.

— Но ведь только дамы были до сих пор отмечены этим знаком божьей благодати.

— Дамы — и Илайхью Рут. В общем, опухоль ему удалили, и он себя нормально чувствует. Из него вышел бы отличный президент.

— Почему вы говорите — вышел бы?

— Он адвокат и слишком тесно связан с зловредными корпорациями и трестами. А потом забастовка шахтеров… — Забастовка шахтеров в 1902 году посеяла в стране такую панику, что Рузвельт пригрозил взять шахты под контроль государства; поскольку общественное мнение было на стороне шахтеров, угроза встретила поддержку. Хотя на общественное мнение редко обращалось внимание, Рузвельт опасался, что демагоги вроде Брайана и Херста попытаются науськивать толпу и, чтобы предотвратить революцию, он направил Рута к владельцу шахт, самому Дж. Пирпонту Моргану, дабы убедить его повысить зарплату шахтерам при сохранении девятичасового рабочего дня в прежних невыносимых условиях. Заслугу за прекращение забастовки Рузвельт приписал себе. Рута обвиняли и рабочие, и шахтовладельцы, считая достигнутый компромисс неудовлетворительным; это стоило ему президентства.

— В какой степени ваш брат Брукс влияет на Теодора? — Когда одолевали сомнения, Хэй любил прямую постановку вопроса.

Генри Адамс вскинул голову, как лысая бородатая сова.

— Ты видишься с Его Величеством ежедневно. Я — нет.

— Ты видишь Брукса…

— Стараюсь как можно реже. Видеть его — значит слышать. — Адамса передернуло. — Это самое кровожадное создание, какое я когда-либо знал. Он хочет войны — где угодно, лишь бы в наши руки попал Северный Китай. Что касается внутренней политики, то, написал он мне, «Мы должны проводить Новый курс, то есть подавлять штаты в пользу централизованной диктатуры Вашингтона». Он часто пишет Теодору?

Хэй кивнул.

— Я не пользуюсь их доверием. Для этого я недостаточно люблю войну. Что мне сказать в Сент-Луисе о наших громадных достижениях?

Адамс улыбнулся, не разжимая губ.

— Можете сказать, что замечательное изобретение моего деда, доктрина Монро, изначально предназначенная для защиты нашего — обратите внимание на это холодное собственническое «нашего» — полушария от европейских хищников, ныне понимается президентом Рузвельтом расширительно, что абсолютно незаконно, под него попадает Китай и любая часть мира, где мы намерены вмешаться в чужие дела.

— Это не доктрина Хэя.

— Но это и не доктрина Монро. Однако шедевр моего деда начал распадаться, когда в восемьсот сорок восьмом году президент Полк заявил конгрессу, что завоевание нами Мексики оправдано доктриной Монро. Мой дед, в то время рядовой член палаты представителей[144], осудил президента с трибуны конгресса и рухнул замертво во время заседания. Когда Теодор недавно объявил, что на нас лежит обязанность, опять-таки в силу доктрины Монро, наказать «хронических нарушителей закона» в Южной Америке, а также «осуществлять международный полицейский контроль», я едва не рухнул замертво за утренним кофе.

Хэй и сам ощущал некоторую неловкость в связи с проведением внешнеполитического курса, к которому сам по большей части имел прямое отношение. Тем не менее он счел своим долгом защищаться.