— У меня создается впечатление, — сказал Майор, туша сигару в дешевой сувенирной керамической пепельнице в виде его собственной головы с наполеоновской треуголкой вместо крышки, — что Брайан даст нам настоящий бой по вопросу об аннексии. Его сторонники — Юг, Запад, фермеры, шахтеры — похоже, потеряли интерес к свободному серебру; слава богу, не он сам.

— Но речь, которую он произнес, имела такой успех, что он будет ее повторять и повторять.

— К счастью для нас. Даже если так, у всех такое ощущение, что нам не нужно уподобляться европейским державам со всеми их колониями, населенными язычниками, и так далее. Я понимаю это чувство и разделяю его до известной степени. Но с Кливлендом, обычно человеком здравомыслящим, стало трудно иметь дело, а что касается Эндрю Карнеги…

— Он тоже вам написал? — Богатый и вспыльчивый, шотландец по рождению, Карнеги бомбардировал Хэя письмами, отвергающими аннексию Филиппин или любой другой территории как грех против святого духа Республики.

— Да, да, писал. — Маккинли поднял наполеоновскую пепельницу, словно отыскивая некое тайное послание в том, что, в конечном счете, было его собственным раскрашенным ликом. — Я поеду в Омаху, — сказал президент; очевидно, он прочитал тайное послание от своего керамического двойника.

— В Омаху? Что вы там собираетесь делать?

— Произнесу речь. Что же еще? — Слабая кардинальская улыбка снова появилась на лице, большие глаза сияли. — Омаха — город мистера Брайана. Поэтому я начну свою поездку на Запад — где я не был с девяносто шестого года — с Омахи. Я выступлю против него в его цитадели и постараюсь убедить людей… — Президент не закончил фразу.

— Поддержать аннексию Филиппин?

— Сначала надо посмотреть, какое там настроение.

Хэй кивнул. Некоторые считали Маккинли марионеткой Марка Ханны, но всякий, кто знал их обоих в Огайо, как Хэй, понимал, что президент — совершенное политическое животное, бесконечно хитрое и неистощимое, гениально предвосхищающее перемены общественного мнения и всегда берущее верную ноту. Ханна, ныне сенатор от штата Огайо, не более чем сборщик денег для Маккинли. В данный момент он, по его словам, занимается доением богатых республиканцев в стране, чтобы обеспечить республиканское большинство в сенате и палате представителей.

— Как идут переговоры в Париже? — Хэй понял, что по своей воле Маккинли ничего ему не расскажет.

— Есть проблемы, первая просто в том, что мы не знаем, чего хотим. Я буду знать это лучше в конце октября. И еще я поеду в Сент-Луис. Когда одолевают сомнения, поезжайте в Сент-Луис. — У Маккинли был загадочный вид, он снова превратился в кардинала. — Испанцы уступят все, что потребуется. Но у меня дурные предчувствия…

— Я бы предложил заплатить за острова.

Маккинли посмотрел на него удивленно.

— Мне кажется, что цена войны и составляет стоимость островов.

Хэй задумался. У него была идея, которой поделился с ним его старый друг Джон Биглоу[48].

— Если мы заплатим, как заплатили за Луизиану и Аляску, то не возникнет сомнений в законности наших владений. Договор о покупке явится доказательством. В ином случае нас обвинят в грабеже, грубом империализме, что нам несвойственно, хотя бы на взгляд со стороны.

— Это очень хорошая идея, мистер Хэй. — Маккинли встал. Нажал кнопку на столешнице. — Изложите ее завтра утром, когда соберется кабинет. Но я вас хочу предупредить: отныне международные дела — ваша епархия. Мне не нужны все эти сложности.

— За исключением мирной конференции в Париже. — Хэй умел быть упрямым. Если его отстранят от мирного договора, он мог бы с таким же успехом оставаться в Лондоне или удалиться на покой в дом 1603 на Эйч-стрит.

— Судья Дэй привык иметь дело со мной. Но пока я буду в отъезде, Кортелью будет держать вас в курсе дела. Когда приедет миссис Хэй?

— Через несколько недель. — Кортелью уже стоял в дверях кабинета. — Она задержится в Нью-Йорке, чтобы сделать рождественские покупки.

— Рождественские? В сентябре? — удивился Майор.

— Вообще-то сентябрь для моей жены это слишком поздно. Обычно она делает их в августе.

— Ее бы следовало взять на службу в военное министерство. — Маккинли продел руку под локоть Хэя, и они вместе пошли к двери.

— Как себя чувствует миссис Маккинли? — Хэй коснулся деликатного предмета.

— Она… спокойна, мне кажется. Надеюсь, вы придете к обеду. Мы практически не выходим. Что поделывает ваш сын Адельберт?

— Не знал, что вы знакомы. — Что это, обычный трюк политика, который в предвидении важной встречи выясняет подробности? Или Дел без его ведома познакомился с президентом?

— Он был здесь в июне, перед окончанием университета. Его привел сенатор Лодж. Он произвел на меня очень хорошее впечатление. Я вам завидую.

Дочь Маккинли умерла в раннем возрасте. С тех пор спальня супругов Маккинли превратилась в часовню.

— Может быть, мы подберем вашему мальчику здесь какую-нибудь работу?

— Вы очень добры, сэр. — Хэй подумывал о том, чтобы взять Дела в государственный департамент, но потом решил этого не делать. Неизвестно почему, отношения с сыном у него не складывались. Неприязни не было, но не было и взаимной привязанности. С дочерьми Хэю больше повезло, как Адамсу — с племянницами, настоящими или воображаемыми.

Когда президент и Хэй вышли в коридор, высокий сухопарый старик вперил в него пристальный взгляд; Хэй, несколько ошарашенный, ответил тем же.

— Вы наверняка помните Тома Пендела, — сказал Маккинли. — Он служит здесь швейцаром с незапамятных времен.

Хэй улыбнулся, но не узнал старика.

— О, конечно, — начал было он.

— Джонни Хэй! — У старика во рту не было зубов. Но руку Хэя он сжал словно клещами. — Я был из новеньких, помните? Один из охраны, когда вы с Робертом сидели в гостиной, я вбежал сообщить, что в президента стреляли. — У Хэя кружилась голова. Уж не брякнусь ли я сейчас в обморок, подумал он, или, выражаясь поэтически, не паду ли замертво? Но постепенно все вокруг вернулось на свои места.

— Да, — сказал он невпопад, — помню.

— Это было ужасно. Я проводил президента до коляски, и он сказал мне: «Доброй ночи, Том». И все.

— Ну, это же так естественно, что еще он мог сказать, уезжая? — попробовал отшутиться Хэй. Его предупредили, что Маккинли не переносит разговоров о своих предшественниках.

— И еще я был последним, кто провожал генерала Гарфилда[49] на вокзал. Он сказал мне: «До свиданья, Том». И все. А затем в него стреляли на вокзале, и потом он еще долго мучился и…

Маккинли начал терять терпение.

— Старина Том повидал на своем веку нашего брата — как мы приходим и уходим.

Кортелью подал знак президенту.

— Меня ждет работа. Увидимся завтра утром. Кабинет собирается в десять часов. — Маккинли и Кортелью скрылись за дверью. Дюжина дам (очередная экскурсия по Белому дому), с благоговением взирали на спину президента.

Пока Хэй высвобождался из цепких рук исторической личности Тома Пендела, тот ему рассказал, что полковник Крук, служивший у Линкольна телохранителем, по-прежнему здесь, на службе.

— Но остальных уже нет, сэр, растаяли, как снежинки в луже. Вы были тогда так молоды.

— Увы, — сказал Хэй. — Я уже не молод.

Каролина не отдавала себе отчета в собственной смелости, когда шла одна Павлиньей аллеей, коридором длиной в целый квартал Тридцать четвертой улицы между Пятой и Шестой авеню, искусно — не могла она не признать — замурованным в великолепие новейшего и знаменитейшего отеля «Уолдорф-Астория». Даже в Париже писали о новом отеле, хотя, как принято у французов, с неискренним восторгом: тысяча современнейших номеров, несчетное число ресторанов, пальмовых рощ, кафе для мужчин, наконец, сверхинтригующая Павлинья аллея, протянувшаяся во всю длину состоящего из двух корпусов здания, превосходное место для променада между золотистых, как медовые соты, мраморных стен, отражающих яркие огни бесчисленных электрических люстр. Между пальмами в горшках и зеркальными дверьми в манящие к себе рощи и рестораны вдоль всей аллеи стояли диваны и кресла; на них сидел, как принято говорить, весь Нью-Йорк, наблюдая, как мимо проходит весь Нью-Йорк. Как и сам город, отель «Уолдорф-Астория» никогда не спал. Здесь были кафе для ранних завтраков, где мужчины в белых фраках и галстуках пили с мужчинами в деловых костюмах, трутни и рабочие пчелы в наполненных медом и жужжаньем ульях.