Он повернулся к Кларенсу, увидел, что тот уже на ногах. Впервые он заметил, что мальчик отрастил длинную острую бородку, не модную ныне среди молодежи. Надо сказать ему потактичнее, чтобы сбрил ее до конца лета.

— Президент хочет тебя видеть, — сказал Кларенс.

К собственному изумлению, Хэй вскочил на ноги и помчался по коридору, где толпились люди, в кабинет президента. Очевидно, Нью-Гэмпшир привиделся ему во сне, он просто вздремнул в Белом доме, ожидая, когда позовет президент. Японцы…

Президент сидел у окна и смотрел на Потомак и синие дали Вирджинии. Он сгорбился и не был похож на себя, шумного и полного энергии. Джексон с портрета над камином внимательно смотрел на них.

— Садитесь, Джон. — Знакомый высокий голос звучал устало. — Жаль, что вы не очень здоровы.

— Спасибо, мистер президент, — сказал Хэй и понял, что сделал ошибку, столь стремительно промчавшись по коридору. Он без сил опустился в специальное гостевое кресло; напротив на стене были развешаны военные карты, их в любой момент можно было закрыть желтой шторой, если посетитель не внушал доверия.

Авраам Линкольн повернулся от окна и улыбнулся.

— У вас усталый вид, Джонни.

— Да и вы выглядите не блестяще, сэр, если мне позволено такое сказать.

— Я всегда так выгляжу. — Линкольн подошел к бюро с бесчисленными выдвижными ящичками и достал два письма. — Я хочу попросить вас ответить. Ничего особенно важного. — Он сел в глубокое кресло напротив, прижавшись поясницей к деревянной спинке, и перекинул длинную ногу через ручку кресла. Хэй, волнуясь, понял, что впервые за много лет вспомнил живое лицо президента, а не его вездесущие изображения. О чем он думал? Ах, да, это президент, и сегодня воскресенье, летний день.

— Я совсем не сплю — сказал Старец. — Мне кажется, что я сплю, но на самом деле это дремота, и я просыпаюсь утром, вконец вымотанный, или, как говорил священник своей жене…

Хэй почувствовал себя вдруг заодно с президентом, и грустные зеленые стены, усыпанные маленькими золотыми звездами, закружились вокруг них, как бывает с первыми волнами сна, который всегда начинается, каким бы неугомонным ни был человек, с пустоты, из которой вдруг возникает один образ, затем другой и, наконец, разворачивается безумное повествование, замещающее реальный мир, украденный сном, если только сон не есть реальный мир, который крадет день, пока продолжается жизнь.

Каролина обещала Адамсу навестить его до званого обеда в Белом доме, устроенного на сей раз без всякого повода; верная своему слову, она приехала с бриллиантами в волосах, полученными в наследство от миссис Делакроу, которая доказала все же, что не бессмертна и что умеет быть благодарной за некое искупление, выразившееся в замирении с Блэзом и их общим прошлым.

Адамс сидел возле камина из мексиканского оникса и казался миниатюрнее, чем всегда, и одиноким.

— Я никого не вижу. Кроме племянниц. Я никто. Только дядюшка. А ты прекрасна, как и подобает моей племяннице.

— Вы должны быть счастливы. — Каролина устроилась поближе к камину, отказавшись от предложенного Уильямом шерри. — Миссис Камерон рядом, на этой же площади. Чего еще желать?

— Да, La Dona скрашивает мое существование. — Годом раньше миссис Камерон вместе с Мартой перебралась на Лафайет-сквер 21. Она снова была королевой Вашингтона, что бы ни значило это понятие: для Адамса, по-видимому, ничего. Хотя прошел год, он еще не примирился со смертью Хэя, случившейся 1 июля 1905 года. Адамс был во Франции, когда пришла печальная весть, и потому не мог быть в Кливленде, где Хэя похоронили рядом с Делом в присутствии всех великих американского мира. По иронии судьбы он был вместе с Кэботом и сестрицей Анной, когда пришло известие, и рассказывают, что благодушный Дикобраз вонзил множество отравленных колючек в шкуру несчастного сенатора, почти справедливо обвинив Лоджа в смерти своего друга.

— Я устал. Я плохо себя чувствую. Я быстро иду ко дну. Я ничто и мне незачем жить…

— Для нас. Для племянниц. Ради вашей книги о двенадцатом столетии, которую вы, наверное, уже десять раз завершили. И, самое главное, ради того, как вы говорили сами, чтобы никогда больше не видеть Теодора Рузвельта.

Внезапно глаза Адамса просияли.

— Ты знаешь, как согреть мне душу! Ты совершенно права. Ноги моей больше не будет в Белом доме. Это огромное облегчение., И еще я объявил карантин Кэботу, и, если бы не сестрица Анна, я избавился бы от Лоджей. А ты зачем идешь туда сегодня?

— Я пока еще издатель газеты. Я — единственный издатель «Трибюн», которого принимают в Белом доме. Президент гневается на Блэза за его содействие кампании Херста.

— Херст. — Адамс буквально высвистел букву «с»; так змий в райском саду славил зло. — Если его выберут губернатором штата Нью-Йорк, он через два года поселится в доме напротив.

Каролина склонна была согласиться. Хотя Херст проиграл выборы в мэры Нью-Йорка в трехпартийной схватке, ему не хватило для победы сущей ерунды. Избрание Макклеллана обеспечил Мэрфи из Таммани-холла, который в последнюю минуту сжег некоторое количество бюллетеней. Херст держался теперь, как шекспировский трагический герой в ожидании пятого акта.

С невероятным мастерством Херст создал собственную политическую машину в штате Нью-Йорк и теперь был готов к схватке за губернаторство; Блэз ему помогал. Каролина не вполне понимала, почему ее аполитичный брат решил прийти на помощь издателю-конкуренту, если только не по этой именно причине. Ведь если Херст станет губернатором, президентом — шекспировским кавдорским лордом, — он будет вынужден продать свои газеты, а Блэз жаждал их купить. Кстати и Каролина тоже.

— Я всегда надеялся, что в старости я, в отличие от первых трех Адамсов, не проникнусь отвращением к демократии. Но мне не нравятся симптомы. Учащенный пульс, повышенная температура, страх перед иммигрантами — о, эта встреча в Хейдегге! Даже Джон пришел в ужас: он понял, до какой степени эта страна потеряна для нас. Римские католики — не дар божий. Да, мое дитя, я знаю, что вы одна из них, и даже я иногда склоняюсь к ложной Истинной Церкви, но отбросы Средиземноморья, обломки Mitteleuropa[161], и евреи, евреи…

— Вас хватит удар, дядюшка Генри, — спокойно сказала Каролина. — Однажды вас сбросит ваш любимый конек.

— Скорее бы. Но я по-прежнему в седле. Потому что я — никто. Власть — это яд, и вам это известно.

— Откуда мне знать. Но я не прочь попробовать.

— Проблема в том, что я называю бостонством. Привычка к двойному стандарту, которая может вдохновлять литератора, но фатальна для политика. — Адамс взял папку, лежавшую около кресла. «Письма Джону Хэю. Письма Джона Хэя». Клара их собрала. Она хочет их издать.

Хэй время от времени писал Каролине. Он был мастером эпистолярного жанра, следовательно, не вполне искренен.

— Это разумная мысль?

— Скорее всего, нет. Уверен, что Теодор это не одобрит. Хэй любил его, хотя видел его недостатки. Больше того, его абсурдность. А великие люди терпеть не могут, когда их считают абсурдными.

— Издайте! И вас восславят.

— Думаю, мне придется их редактировать.

— Почему бы не написать его биографию?

Адамс покачал головой.

— Это была бы и моя жизнь.

— Так напишите именно поэтому.

— После Святого Августина это неуместно. Он превосходно умел то, что делать нельзя, — смешивать повествование, поучение и стиль. Руссо этого вообще не умел. Августин же имел понятие о литературной форме — писать историю, имея в виду конец и цель, не ради цели, но формы, нечто вроде романа. Я родился не в свое время.

— Но вы занимаете законное место, — сказала Каролина. — И я не доверяю времени…

— И вы довольны? — Адамс внимательно смотрел на нее.

— Думаю, да. Я хотела остаться собой, не просто быть женой, матерью или…