— Братство Червей?

— Нас осталось всего трое. — Он нахмурился. — Меня беспокоит Хэй. Этот маньяк, что живет через дорогу, и этот бедлам в сенате загонят его в гроб. Кэбот… — он замолчал. — Как видишь, я в приподнятом настроении. — Он посмотрел на нее задумчиво. — Почему мы не видим мистера Сэнфорда?

— Я всегда полагала, что вам доставляет радость общество миссис Сэнфорд, хотя уже и не столь молоденькой.

— О, у меня нет к тебе никаких претензий. Никаких. Мне очень трудно разговаривать с девушками нового поколения. Для них я просто скучный старик. Не правда ли?

— Конечно. Это ваша самая привлекательная черта. Если бы вы были постарше, я вышла бы замуж за вас, а не за кузена, который скучен и лишен всякой привлекательности.

Адамс засмеялся своим смешком, похожим на тявканье собаки.

— И очень хорошо бы сделала.

— Но вам же нравится Элис. — В Вашингтоне это имя произносилось с придыханием, так что сразу становилось ясным, о какой Элис идет речь.

— Она мне нравится куда больше ее отца. Но мне все нравятся больше ее отца. На прошлой неделе я впервые после восемьсот семьдесят восьмого года побывал на обеде в Белом доме. То было время мрачного царствования Резерфорда Б. Хейса, лимонад лился, как шампанское. А сейчас меня пригласили лишь потому, что не мог прийти Брукс. Им нужен был Адамс, любой Адамс, потому что президенту вечно требуется пара скромных ушей. Правда, мои скромностью никогда не отличались. Он говорил без умолку два часа. Содержимое этих мозгов, — Адамс нежно улыбнулся жующему траву Навуходоносору, — не перестает меня изумлять. Вся история аккуратно разложена по полочкам в этой круглой голове голландского сыра. С невероятной щедростью он готов делиться ее содержимым с кем угодно, лишь бы нашлась пара скромных ушей. Я был восхищен. Лишился дара речи. Бедный Джон, что ему изо дня в день приходится терпеть…

Каролина, чувствуя, что адамсовская меланхолия готова погрузить во мрак залитую ярким солнцем комнату, сказала:

— Я только что видела, как Элис и девица Кассини катались на санках по Коннектикут-авеню. Они начинают на Дюпон-серкл и, неуправляемые, несутся вниз, не обращая внимания на уличное движение.

— Это метафора администрации ее отца, дитя мое.

— Как достать денег? — спросила вдруг Каролина.

Впервые за годы их дружбы Адамс посмотрел на нее с нескрываемым изумлением.

— В нашем мире вы выбираете родителей с деньгами, и они со временем передают их вам. Если вы проявили небрежность в выборе родителей, вы выходите замуж или женитесь на том, кто не был столь небрежен. Я очень удачлив в том, что касается денег. Не знаю уж, почему. Особенно в периоды финансовых кризисов. Брукс, который разбирается в монетарных делах лучше всех живущих, вечно теряет деньги. Это меня очень обнадеживает. Но ведь в будущем году ты получишь свое наследство?

— Мне отчаянно нужны деньги в этом году.

— Долги твоего мужа. — В словах Адамса не было вопроса; в их мире всем все было известно.

— Их больше, чем я рассчитывала.

— Попроси у брата.

— Он потребует газету.

— Обратись к евреям.

— Пробовала. Они не горят желанием ссужать мне деньги под разумный процент.

— Я мог бы…

— Я сейчас же уйду и никогда больше не вернусь, если вы еще раз хотя бы намекнете на такую непристойность.

Адамс улыбнулся, как довольный кот.

— Я знал, что ты откажешься. Иначе не сделал бы сей ложный шаг. Почему не продать Блэзу газету?

— Потому что это все, что у меня есть своего. Ребенок никогда всецело вам не принадлежит. Он принадлежит еще и отцу. — Каролине понравилась ирония ее слов. Джим, держа на коленях Эмму, даже не подозревал, что это его плоть и кровь, его голубые глаза и кудри.

— Можно действовать несколько тоньше. Продай Блэзу половину газеты за вычетом одной акции и ты сохранишь контроль над «Трибюн».

— Я думала об этом. Это значило бы сойтись с Блэзом ближе, чем я того бы хотела.

— Они все одинаковы. — Адамс недолюбливал мужчин, за исключением полдесятка таких же остроумцев, как он сам. Каролина не встречала еще мужчину, которому столь необходима была женщина (если не сказать, женщины), и она снова задумалась, почему покончила с собой его блистательная жена, почему он больше не женился, почему сохранял явно неразделенную страсть к Лиззи Камерон.

— Ты ужилась с кузеном в роли мужа. Конечно, уживешься и с братом в роли младшего партнера.

В дверях возник Уильям, объявивший о прибытии профессора Лэнгли. Невезучий секретарь Смитсоновского института вошел в комнату, на сей раз даже не поскользнувшись, хотя бы символически, сказала про себя Каролина. Хотя Генри Адамс считал Сэмюела П. Лэнгли самым выдающимся научным умом Западного мира. (Адамс особенно восхищался изобретением Лэнгли, называвшимся болометр, «который измеряет тепло, — говорил он весело, — пустоты!») Пресса радостно расписывала обреченные попытки Лэнгли полететь на аппарате весом тяжелее воздуха. Он все время стоял на пороге освобождения человека от земли, но человек оставался накрепко привязанным к земле, если речь шла о полете на таком аппарате. Аппараты легче воздуха, планеры и воздушные шары были не в счет. Каролину мистифицировала одержимость Лэнгли, и она следила, чтобы его часто и благожелательно интервьюировали в ее газете. Поэтому он по ошибке считал ее, как и Адамса, своей поклонницей, и она не пыталась его в этом разуверить. То, что доставляло радость Адамсу, радовало и ее. Помимо всего, Лэнгли мог быть забавным, если только Адамс не втягивал его в обсуждение своего знаменитого динамо, которое они вместе видели на Парижской всемирной выставке четыре года назад. Адамс стремился найти научное обоснование истории, нечто вроде второго закона термодинамики. Каролина, неважно разбиравшаяся в истории и ничего не понимавшая в науке, была убеждена, что законов, применимых к человеческой расе, не существует, тут, полагала она, царствует случайность, которая направлена ни вверх, ни вниз, она просто проявляется в беспричинных скачках и рывках. Ей всегда казалось странным, когда мужчины искали разумных причин того, что женщины инстинктивно воспринимали как нечто, разумных причин не имеющее.

— Пронесся слух, что два велосипедных механика[141] из Северной Каролины поднялись в воздух на тяжелой машине собственного производства. — Этой тяжеловесной фразой Лэнгли приветствовал своего старого друга.

— Когда? — насторожился Адамс, как всегда, когда речь заходила о чудесах науки. — И сколько времени они продержались в воздухе?

— Три месяца назад. Сообщение очень невнятное. Никто ничего не говорит прямо. Кто-то прислал мне вырезку из норфолкской газеты, в которой не много смысла…

— Нам об этом сообщили, — сказала Каролина, вспомнив, как развлекло Тримбла сообщение о двух братьях, которые впервые в истории якобы поднялись на такой машине. В один день они взлетали и садились несколько раз. Она вспомнила, что, по их словам, они преодолели полмили. Она рассказала об этом Лэнгли, которого это скорее удручило, чем обрадовало. Ясно, что этот деятель науки жаждал славы первого человека, поднявшегося в воздух, как… кажется, его звали Икар, вспомнила она; пришло на ум и наставление мадемуазель Сувестр о том, что надо всегда держать наготове классическую аллюзию, но не спешить пользоваться ею.

— Я слышал что-то очень похожее. Не знаю, как такое возможно. Кстати, кто они такие?

— Очень странно, что пресса не подхватила эту историю. — Адамс повернулся к Каролине. — Почему вы ее не напечатали?

— Потому что мы получаем ниоткуда уйму подобных сообщений. К тому же, Тримбл не мог понять, не идет ли речь о еще одном планере, вроде того, что полетел с Эйфелевой башни.

— Пожалуй, я им напишу, — мрачно сказал Лэнгли. — Я вплотную подошел к созданию действующей машины…

— А какой толк в летающих машинах? — Каролине и в самом деле было любопытно, это была не мужская одержимость всяческими механизмами; ее заинтересовало применение этой явно непрактичной новинки.