— Почти готовы, — сказал Стукалов.
— Почему «почти»? — спросил Ваееев.
— Поставили под покраску, да закавыка получилась…
Какая получилась «закавыка», рассказать он не успел — подошел высокий, с густыми, седыми волосами мужчина лет пятидесяти, одетый в аккуратно подогнанный комбинезон.
— Устякин Иван Макарович.
Геннадий представился, едва не ойкнув от боли — Устякин до хруста сдавил его пальцы шероховатой широкой ладонью.
— Наш лучший бригадир. Фронтовик, — не без гордости сказал Стукалов.
Устякин засмущался:
— Ладно уж, Владимир Иванович, к чему это ты… Я же по делу.
Устякин взял Васеева за локоть.
— Помогли бы нам, браток. В позапрошлом году, когда нам показывали «миги», я заприметил на аэродроме интересную штуковину: пылесос для уборки взлетной полосы. Пришлите нам его денька на два. Понимаешь, какое дело: надо сдавать пять вагонов, а они еще не покрашены изнутри. Вот зайди, посмотри.
В разговор вмешался Стукалов:
— Смотрите, а я в литейный схожу.
Устякин подтолкнул Васеева к лестнице, и они вошли в вагон. На полу, возле окон, в купе — повсюду виднелась стружка, обрывки дерматина, клочья ветоши, металлические обрезки.
— Раньше красили вручную, — пояснял Устякин, — и этот хлам успевали с горем пополам убирать. Теперь же, после реконструкции завода, ремонт вагонов поставлен чуть ли не на конвейер. Только успевай крутиться, план увеличили. А мы не успеваем. Понял, для чего нужен ваш пылесос?
— Понял, Иван Макарович, понял, — сказал Геннадий. — Только как же вы его используете? Заборники у него между колес.
— Все продумано. Сделаем переходники.
— На пару дней пылесос, наверное, дадут. Эти вагоны сдадите в срок. А дальше как же?
Устякин усмехнулся:
— Пока пылесос будет у нас, мы изучим его и потом сделаем свой. Поменьше, конечно, вашего, но зато — собственный. Хватит силенок — сделаем получше вашего. Двухскоростной. Наподобие нагнетателя на моторе АМ-34, что стоял на штурмовике Ил-2.
Васеев удивился:
— Откуда у вас такое знание авиации?
— Я в войну авиационным механиком служил, — ответил Устякин. — Три года на фронте. Когда к нам приезжают из вашего полка или сами к вам на встречи ездим, у меня сердце быстрее колотиться начинает… — Устякин отвернулся, вздохнул. — Я в юности мечтал летчиком стать. Война началась — направили в авиашколу. Обрадовался. Приехал — ан нет, механиков готовят. Я к начальнику: отпустите учиться на летчика. Тот ни в какую. Рапорт мой порвал и отправил на занятия.
К ним подошли рабочие, обступили плотным кольцом. Устякин заметил, запнулся на полуслове:
— Что это я о себе разговорился?! Ты, браток, расскажи лучше о ваших делах. У вас там обстановка посложнее.
Васеев рассказал о своем ведомом лейтенанте Подшибякине, об Анатолии Сторожеве, о технике Муромяне, которые недавно отличились на учении, об особенностях полетов на сверхзвуковой скорости, о ночных вылетах. Он видел, чувствовал: слушают с огромным интересом — и радовался этому. Затем смущенно попросил:
— Вы бы, Иван Макарович, рассказали о фронтовых делах. Много, поди, увидеть довелось…
— Довелось, — согласился Устякин. — Недавно у школьников был. Ну, обычная встреча, сам знаешь. А один пацан мне и говорит: «Расскажите о самом памятном для вас дне во время войны». Подумал я и вспомнил, как уже в конце войны на наш авиационный полк немцы напали. Ночью, когда мы с Сашкой-оружейником после вылетов в ангаре ленты набивали патронами. Прижали они нас, как говорится, к стенке. Кругом стрельба, огонь, грохот. Глядь, вбегает молодой летчик Кремнев. В руках знамя держит. Помогли мы с Сашкой ему накрутить полотнище на грудь, под гимнастерку, а сами — к «лавочкину». Парашют приготовили — Кремневу лямки на плечи. А стрельба идет вовсю. Лейтенант мой вырулил и — на взлет. Немцы огонь усилили. Тут-то рядом снаряд разорвался. Сашку наповал, а меня шибануло о стенку ангара. Год, считай, лежал к койке пристегнутый — позвоночник осколком повредило. Встал на ноги — и домой по чистой. Хотел было свой полк отыскать, письма писал, но ответа не дождался. После войны много частей расформировали. Так-то браток, и кончилась для меня авиация…
— Как звали Кремнева? — спросил Васеев.
— Кремнева? Володькой. А почему ты спросил?
— Нашей дивизией командует генерал Кремнев Владимир Петрович. Фронтовик.
— Какой с виду?
— Высокий, подтянутый. Лицо смуглое. Строгий…
— Володька выше меня был. Худой, волосы черные.
— У генерала Кремнева седые.
— Могли поседеть за эти годы. Летать — не по земле ходить. В общем, браток, поспрашивай у вашего генерала о знамени. Может, и меня помнит. Скажешь, Устякин привет передавал. И про ангар скажи.
— Непременно, Иван Макарович, расспрошу.
— Пошли? — воспользовавшись паузой, предложил подошедший Стукалов.
— У меня одна просьба есть, — сказал Васеев.
— Говори, не стесняйся, — пробасил Устякин. — Чем можем, тем поможем.
Геннадий вынул из планшета чертеж с расчетом приспособления для тренажера. Стукалов и Устякин наклонились над листом полуватмана, углубились в расчеты. Минут пятнадцать они разглядывали чертеж. И какими же долгими показались Геннадию эти минуты!
— Как, Иван Макарович? — наконец спросил Стукалов.
— Подумать надо, Владимир Иванович, — ответил Устякин. — Штанги, макеты и растяжки сделаем, а вот лебедки у нас нет.
— Лебедку и трос выпросим во втором цехе или из неликвидов возьмем. А где ты мачты таких размеров достанешь?
— Сварим из наших, семиметровых.
— Тогда договорились! — обрадовался Стукалов.
— Спасибо вам, Иван Макарович, — обрадованный Васеев пожал бригадиру руку. — Этот тренажер нам очень нужен! Сроки освоения сократим!
— У вас тоже и планы и сроки есть? — поинтересовался Устякин.
— Есть. И еще какие! — сдержанно ответил Геннадий.
Пока Васеев говорил с секретарем парткома о предстоящем концерте, Устякин не сводил с него глаз. Васеев и раньше то и дело ловил на себе его пристальный взгляд, но не придавал значения; теперь это заметил и Стукалов.
— Чего это ты, Иван Макарович, с летчика глаз не сводишь?
— Уж больно похож на Сашку-оружейника. Смотрю и удивляюсь. И брови, и нос, и особенно глаза…
Слова Устякина отозвались в сердце Геннадия непонятной тревогой.
— Фамилия-то его как?
— Фамилия? Сашка… Сашка… Сколько лет прошло… — Устякин тер подбородок, морщил лоб, пытаясь вспомнить фамилию однополчанина. — Постой, постой, вспомнил. Саша Васеев! Точно! Васеев!
Пол под Геннадием качнулся и поплыл в сторону. Мир сжался до портрета отца в маленькой комнате матери. Геннадий словно стоял напротив отца и так отчетливо видел его глаза, чуть прикрытые в легком прищуре, что хотелось крикнуть от боли. Никогда в жизни он не видел отца вот так отчетливо.
— Что с тобой, браток? — Устякин поддержал Геннадия. — На тебе лица нет.
— Ничего, ничего, спасибо. — Геннадий шумно выдохнул и взглянул на Устякина: — Моя фамилия Васеев. Геннадий Александрович. — Какое-то время от напряжения он не мог говорить и стоял молча, чувствуя, как сохнут губы.
— Вон оно что! — Устякин вскинул густые брови. — Сынок, значит, Сашкин. Не ошибся я: уж больно ты на отца похож. Вот так встреча!
Их оставили вдвоем. Поначалу Геннадий говорить не мог, сидел молча, погруженный в свои думы. «Отец, отец… Сколько раз звал на помощь! Как хотелось посидеть на твоих коленях, как это делал сосед-мальчишка! Я ждал тебя каждый день, ждал твоего возвращения с работы, как ждали другие ребята с нашей улицы. Я долго не мог смириться с мыслью, что тебя нет; мне казалось, что ты далеко-далеко и скоро вернешься к нам с мамой…» До него едва доносился глухой говор Устякина, он слышал лишь отдельные слова, но за этими словами вставал отец.
Выйдя из проходной завода, Васеев сел в газик, кивнул водителю и погрузился в свои думы. Снова всплыло лицо отца, а в ушах загудел басовитый голос бригадира, вернувший его на какое-то время в грозное военное лихолетье.
