Оговорившись, что поставленный вопрос ставить передо мною слишком ответственную задачу, разрешить которую может только Государь, да и то Он, вероятно, пожелает ранее осведомиться об отношении к нему Англии и Франции, я просил Милицу Николаевну с ее стороны разрешить мне, докладывая эту часть нашей беседы Государю, формулировать поставленный ею вопрос в более ясной и категорической форме, отвечающей понятию «гарантии» со стороны России, a именно, желает ли она знать, что Россия объявит войну Австрии, а следовательно начнет общеевропейскую войну в том случае, если после взятия Скутари Черногориею, Австрия либо выбьет ее оттуда, либо станет решительно настаивать на передаче этого города Албании, при окончательном разрешении балканского вопроса?
Моя формулировка вызвала реплику Милицы Николаевны:
«Ну зачем же ставить вопрос так прямолинейно? Если Россия на самом деле заявит свое желание настойчиво и всем будет ясно, что она дорожит принятием его, то Австрия не посмеет угрожать войною, и мы будем иметь то, что нам так необходимо».
По второму вопросу, я сказал, что для Черногории не столько важен тот или иной определенный пункт по границе ее с Албаниею, сколько расширение ее территории по этой границе, и в этом отношении Россия делает и будет делать все, что в ее силах, чтобы обеспечить ее интересы, и Черногории нет оснований сомневаться в искренности нашего желания. Детали же установления границы составят предмет последующей работы по разграничению и усложнять сейчас общее положение, далеко еще несоглашенное в его главных положениях, очевидно, неблагоразумно.
По третьему вопросу я дал Великой Княгине категорическое обещание, что продовольственная помощь будет оказана безотлагательно, т. к. еще на последнем моем докладе были приняты все необходимые меры к немедленному направлению продовольствия в Черногорию.
По четвертому вопросу мои объяснения были выслушаны с тем же нескрываемым раздражением, как и то, что я сказал то первым двум пожеланиям. Я сказал, что Россия, в данное время решительно не имеет никакой возможности снабдить Черногорию артиллерией, снарядами и патронами. Это было бы явным нарушением нами нейтралитета, и последствия такого нарушения были бы неисчислимы для России.
Мы встретились бы с неизбежным протестом со стороны Германии и Австрии и какую форму принял бы этот протест и к каким последствиям привел бы он – я не могу себе даже представить. Для меня совершенно очевидно, что и наш союзник – Франция и Англия не только не останутся равнодушными к нашим намерениям, но встанут к ним в резко отрицательное отношение, и мы останемся одинокими в том вопросе, которому мы отдаем столько неослабного труда. Я прибавил еще, что, если бы даже моя точка зрения могла показаться Великой Княгине слишком резкой, то есть и другое основание, по которому мы не в состоянии исполнить желание ее отца: мы сами слишком небогаты артиллериею, и я встречаюсь каждый день с самыми наглядными доказательствами, насколько мы отстали от нашей собственной потребности в скорострельных орудиях и в запасе снарядов.
По мире развития мною моих доводов Великая Княгиня становилась все более и более нетерпеливою и раздраженною и, видимо, желая положить конец нашей беседе, задала мне неожиданно вопрос: «А если мой отец найдет способ приобрести артиллерию или закажет ее где либо на стороне, – Россия заплатит за нее или тоже найдет основания клониться от этого?»
Я ответил на это, что, ставя такой вопрос, Король Черногорский, очевидно, ставить автоматически перед Государем общий вопрос о пересмотре нашей конвенции с ним, и для меня неясно, на сколько в интересах Короля и Черногории поднимать такой вопрос именно в данную, крайне неподходящую для его разрешения, минуту. Беседа наша пришла к концу. Великая Княгиня сказала мне не обинуясь, что она не замедлит сообщить своему отцу, к каким печальным результатам привела ее беседа со мною, т. к. она не сомневается ни на одну минуту, что мое мнение будет принято Государем, и «бедная Черногория выйдет снова ослабленною из всех ее усилий».
Я заверил Милицу Николаевну, что ей будет не трудно убедиться, насколько я доложу Государю буквально только то, что оказал ей по моей совести и считая моей первой обязанностью думать всегда и прежде всего о пользах России и не допускать ничего, что могло бы нанести ей какой-либо вред.
В тот же вечер я передал весь мой разговор Министру Иностранных Дел, а несколько дней спустя доложил его во всех подробностях Государю, который видел Сазонова раньше меня и сказал мне только, что Ему Милица Николаевна не сказала ни одного слова, несмотря на то, что Он видел ее после моего свидания с нею, и что Он просто не желает возвращаться к этому вопросу, настолько все Ему ясно, и настолько Он решил ответить моими же аргументами и Королю Черногорскому, если бы он решился обратиться непосредственно к Нему, «вместо того, чтобы идти кружным путем, через его дочь».
После этой беседы я никогда более не разговаривал с Милицей Николаевной, и она видимо избегала меня. Два или три раза были случаи встречаться с нею и на Романовских торжествах и во время двукратной моей поездки в Ливадию осенью 1913 г., и, кроме молчаливого поклона, она ни разу ничем не проявила отношения ко мне. Государь заметил это и однажды, в последнее пребывание мое в Крыму, 6-го декабря, после завтрака подошел ко мне и спросил меня: «А Милица Николаевна все еще помнит ваш разговор год тому назад и, видимо, не жалует Вас?»
Затем уже в беженстве мне пришлось быть несколько раз у Великого Князя Николая Николаевича, когда он проживал в одном доме с его belle soeur, Милицей Николаевной, и она ни разу не выходила ко мне, а однажды, когда мне пришлось обедать у Великого Князя, и она сидела тут же за столом, она не обратилась ко мне ни с одним словом, несмотря на то, что общая атмосфера в дом Великого Князя ко мне была в ту пору в высшей степени благожелательна.
Думаю, что я не совершу несправедливости, если скажу что в этом отношении сказались невыгодные для меня воспоминания Великой Княгини о нашем свидании в декабре 1912 года, не изгладившиеся и после десяти лет нашей жизни в изгнании.
В том же декабрь вернулся с Ленских промыслов Манухин н начал готовить отчет по его поездке, доставивший мне потом не мало хлопот и неприятностей.
Но над всеми событиями нашей внутренней жизни получили преобладание события внешней политики – Балканские осложнения, и в них мне, по необходимости, пришлось принять большое участие.
Независимо от того, что по целому ряду текущих дел мне пришлось взять на себя неблагодарную роль усмирять пыл некоторых весьма воинственно настроенных членов Совета Министров, Сазонов, по мере осложнения событий, стал все более и более вводить меня в круг этих событий и почти ежедневно советовался со мною и не принимал ни одного решения, не переговоривши со мною. Во мне он всегда встречал «самого убежденного сторонника мирной политики и часто просил моей поддержки у Государя.
Мое положение в этом отношении было весьма щекотливое. Я знал всю нашу неготовность к войне, всю слабость нашей «военной организации и отлично сознавал до чего может довести нас война и держался поэтому самого примирительного тона во всех моих повседневных беседах с кем бы то ни было.
Но мне было в особенности трудно потому, что Государь относился отрицательно к самой мысли о том, что Председатель Совета Министров близко входит в дела внешней политики. Он считал их своими личными делами, и Ему было просто не по душе, что Министр Иностранных Дел вводит меня в них и в особенности обменивается взглядами в Совете Министров. Он мне ни разу не сказал прямо, что я вмешиваюсь не в свое дело, но Он просто не понимал, зачем иностранные послы обращаются ко мне, а не исключительно к Министру Иностранных Дел, и из его деликатных и осторожных намеков нельзя было не сделать того вывода, что Совету Министров и его председателю и вообще нет места в делах внешней политики. Приходилось вести свою линию и озираться по сторонам, чтобы не вызвать какого-либо осложнения, к которому очень часто готовили недвусмысленные заметки в «Гражданине», прямо говорившие о том, что Председатель Совета «начинает узурпировать прерогативы Верховной власти, которая одна ведает делами внешней политики».
