Эта вставка произвела ошеломляющее впечатление на большинство Членов Думы. Они молча переглядывались, а когда Государь ушел и всех пригласили в соседнюю залу, где стали разносить чай и сандвичи, – выражения разочарования и неудовольствия полились со всех сторон. Быстро все разъехались и в тот же день Государственная Дума, подавляющим большинством голосов отклонила несколько последних кредитов на те же церковно-приходские школы, остававшиеся неразрешенными от предыдущих заседаний. На этом закончились занятия Думы 3-го созыва, и под аккомпанемент этих последних впечатлений все члены Думы быстро стали разъезжаться по домам.

Свидание Государя с Германским Императором в Балтийском Порту. – Мои беседы с Императором Вильгельмом и с Канцлером. – Мои разногласия с Макаровым по вопросам подготовки к выборам в Думу четвертого призыва. – Отставка Макарова. – Отклонение мною, предложенного мне, поста Российского посла в Берлине. – Новый Министр Внутренних Дел Маклаков. – Выдача Государем пособия в 200.000 р. Гр. Витте. – Желание Гр. Витте получить пост посла заграницей и предпринятые в этом направлении графиней Витте шаги в Берлине. – Приезд в Петербург Пуанкарэ. – Мои беседы с французским Председателем Совета Министров.

Вскоре после роспуска Думы, в 20-х числах июня, состоялось свидание Государя с Императором Германским в Балтийском Порту. Я и Сазонов присутствовали при этом. События на Балканах приняли к этому времени явно грозный характер. Тем не менее, никаких подробных объяснений по общим политическим делам не происходило не только между мною и Германским Канцлером Бетманом-Гольветом, с которым я виделся при этом впервые, но даже и между мной, Германским послом Гр. Пурталесом и Сазоновым. Что было говорено между двумя Императорами с глазу на глаз, я, конечно, не знаю, но имею все основания думать, что никаких объяснений по существу международного положения не происходило между двумя Монархами; – Государь просто избегал их, проявляя большую осторожность по отношению к Германскому Императору, которого Он просто боялся за его экспансивность, совершенно несвойственную Его личному характеру.

Из неоднократных моих расспросов Сазонова, я слышал от него только одно: «Мы можем быть совершенно спокойны; германское правительство не желает допускать того чтобы Балканский огонь зажег Европейский пожар, и нужно только принять все меры к тому, чтобы наши доморощенные политики не втянули нас в какую-либо славянскую авантюру».

Я имел даже полное основание думать, что Государь вообще избегал разговоров с Императором Вильгельмом на острые политические темы и старался заполнить часы свидания с ним какими-либо посторонними предметами, а когда это трехдневное свидание закончилось, и яхта «Гогенцолерн» отошла от Штандарта, то Государь, сходя с мостика и проходя мимо меня, сказал мне:

«Ну, слава Богу, теперь не нужно боле следить за каждым словом и сторожить, как бы не подхватили на лету то, чего и во сне не было».

Со мною Император Вильгельм был поразительно предупредителен. В первый же день свидания мне был пожалован высший Германский орден Черного Орла, при чрезвычайно лестном обращении ко мне Германского Канцлера, именем своего Императора. Такую же любезность проявил и сам Он ко мне, когда я принес ему мою благодарность.

На второй день свидания, после смотра Выборгскому пехотному полку, оба Императора со всею свитою отправились пешком осматривать остатки Петровских укреплений.

Был невероятно знойный день. Во время этого осмотра Император Вильгельм подошел ко мне и стал вести беседу на тему о необходимости устроить Европейский нефтяной трест в противовес Американскому Стандарт-Ойль, объединивший в одну общую организацию страны производительницы нефти – Poccию, Австрию (Галицию), Румынию, и дать такое развитие производству, которое устранило бы зависимость Европы от Америки. Я случайно знал о том, что эта тема интересует Вильгельма, так как за полгода перед тем, он имел на ту же тему беседу с Э. Л. Нобелем, который передал мне в свое время ее содержание. Эта тема входила уже тогда в состав общих мыслей Германского Императора, в числе которых была и мысль о необходимости бороться с Америкой и сделать Европу менее зависимой от нее.

Беседа приняла чрезвычайно оживленный характер и затянулась даже за предел, дозволенные по придворному этикету.

Солнце жгло беспощадно. Государь не решался прервать нашего разговора, но делал мне за спиною Императора Вильгельма знаки нетерпения, вся свита стояла поодаль и не знала что делать; а Вильгельм все с большим и большим жаром парировал мои аргументы, и, когда Государь, очевидно потерявши терпение, подошел к нам и стал вслушиваться в наш разговор, Император Вильгельм обратился к нему с такими словами (по-французски):

«Твой Председатель Совета очень отрицательно относится к моим идеям, и мне очень не хочется, чтобы оказался прав он, а не я. Я прошу Твоего разрешения постараться доказать ему аргументами, собранными в Берлине, и когда мы приготовим нашу защиту, я попрошу Тебя дать мне возможность возобновить этот разговор с ним».

За всеми завтраками и обедами Вильгельм оказывал мне совершенно исключительное внимание, шутил, обменивался со мною бесконечными остротами и анекдотами, а Государь не раз говорил мне за эти три дня, что он крайне благодарен мне за то, что я выручаю Его в беседах с Его гостем.

Совсем иной характер имел мой разговор с Канцлером. Я сказал ему не обинуясь, что Германская программа вооружения 1911 г. и вотированный Рейхстагом чрезвычайный военный налог вносят величайшую тревогу у нас; мы ясно видим, что Германия вооружается лихорадочным темпом, и я бессилен противостоять такому стремлению и у нас. Как Министр Финансов, я – убежденный враг войны и считаю постоянное усиленное вооружения в некоторых странах опасным до последней степени. Оно подготовляет общественное мнение всех стран к неизбежности вооруженного столкновения, и самые убежденные противники его кончают тем, что их захлестывает эта волна всеобщего нервного напряжения, и они или отходят молчаливо в сторону или становятся сами, хотя и вынужденно, в ряд сторонников той же идеи.

Я стал развивать Канцлеру мысль, что Россия доказала Германии свою чисто оборонительную политику тем планом, который она провела по инициативе ее военных деятелей, в 1910 году, упразднением польских крепостей и отводом на восток своего выдающего фронта в Польше.

Из этого одного факта с непреложною ясностью вытекает, что у Poссии нет наступательного плана, и что она думает только об одной обороне, рассчитанной на отражение нападения, которое было бы сделано на нее. Я не скрыл от Бетмана-Гольвега, что это преобразование выполнено не только без моего согласия, но даже и без ведома покойного Председателя Совета Министров Столыпина, что мы оба крайне не сочувствовали этой мере, так как она была проведена слишком поспешно, без всякой подготовки и вызвала величайшие затруднения, далеко не устраненные еще и теперь, спустя почти два года, – но все же миролюбие России звучит в этой мере ярче, чем какие-либо словесные заверения, и нам глубоко прискорбно видеть что на нашу меру Германия ответила увеличением своего вооружения и проведением закона о единовременном военном налоге.

Я вел свою беседу умышленно откровенно, потому что хорошо знал, что немцы прекрасно осведомлены обо всем, что делается у нас, и что всякие хитрости и затушевывания – совершенно бесцельны. Я закончил мой разговор тем, что сказал Канцлеру, что из моих рук ими выбито главное оружие, которым я мог до сих пор бороться против военных требований, и что я теперь бессилен препятствовать увеличению нашего вооружения, так как я не имею никаких средств возражать против необходимости нашего ответа теми же средствами, которые применяются, очевидно, и против нас.

Германский Канцлер не остался в долгу передо мною в его ответном объяснении. Он показался мне человеком простым, искренним и правдивым. Он начал с того, что и его собственное положение далеко на столь влиятельно и независимо, как это кажется со стороны.