– Тогда самое время для большого салюта. Il grande finale![30]

Сильвио торжественно прошагал к большому мучному хранилищу, установленному на высоте человеческого роста, и вынул заслонку. На пол тут же посыпалась мука, поднялись клубы пыли. В скором времени всю мельницу заволокло густой пеленой, и Симон видел возле ящика лишь очертания венецианца: выглядел он, словно окутанный туманом призрак. Два плотогона подхватили брыкающуюся Магдалену и понесли ее к выходу.

– Мука – это удивительная материя, – проговорил Сильвио мечтательным голосом. – Из нее можно печь хлеб, можно сделать отраву для людей – и даже изготовить бомбу. Одной лишь искорки достаточно, чтобы взорвать мучную пыль. А этого количества хватило бы, чтобы поднять на воздух половину острова. Но ты, ученый книгочей, наверняка знаешь об этом, верно?

Сквозь пыльную завесу Симон увидел, как венецианец достал из-за жернова небольшой сундук и поднял крышку. То, что он извлек оттуда, показалось сначала длинным канатом. И лишь когда Сильвио принялся его разматывать, лекарь понял, что это было на самом деле.

Фитиль.

– Я нашел это на мельнице некоторое время назад, – проговорил Сильвио, неторопливо укладывая фитиль по полу и шагая спиной к выходу. – А вместе с ним – целый сундук пороха и дюжину мушкетов. Полагаю, их забыли здесь солдаты еще со времен войны. Как хорошо, что теперь я нашел всему этому применение.

Венецианец остановился в дверях и в последний раз взглянул на своего пленника. К Симону между тем вернулся дар речи.

– Ку… куда вы увозите Магдалену? – просипел он. – Где теперь… окажутся все эти мешки?

Сильвио усмехнулся.

– Ну, человек ведь не хлебом единым живет, верно? Но, боюсь, сейчас у тебя заботы поважнее.

Он достал из кармана огниво и легонько потряс им.

– По крайней мере, больно не будет. Это я тебе обещаю. В тот момент, когда искра соприкоснется с мучной пылью, все здесь взлетит на воздух. Вместе с порохом громыхнет такой салют, что его во всем Регенсбурге будет видно. – Он сдержанно поклонился. – Приятного полета.

Контарини вышел на улицу и приказал плотогонам трогать. Повозка со скрипом пришла в движение. Когда стих стук колес, Симон различил тихий, едва различимый шорох.

Так шипел подожженный фитиль.

Регенсбург, полдень 26 августа 1662 года от Рождества Христова

Леттнер атаковал столь стремительно, что Куизлю удалось отскочить в сторону лишь в самый последний момент. Солнце светило прямо в глаза, пришлось ненадолго зажмуриться и полностью положиться только на свои инстинкты. Палач отклонил корпус влево и в тот же миг почувствовал, как в сантиметре от лица просвистел кацбальгер. Под ногами у них лежал Тойбер с арбалетным болтом в груди, рубашка его пропиталась кровью, остекленевшие глаза уставились на сражающихся.

Куизль потянулся к поясу, где висела сабля. Краем глаза он заметил, что Леттнер снова бросился в атаку. Палач обнажил клинок в тот самый миг, когда противник направил меч в незащищенный левый бок Якоба. Сабля и кацбальгер со звоном скрестились на уровне глаз дерущихся, заскрежетала сталь; каждый старался передавить другого и при этом то отступал на шаг, то снова напирал.

Куизль почувствовал, как по спине тонкими ручейками заструился пот. Тело его сотрясала лихорадка, левая рука болталась, точно отсохшая ветка. Здоровым он, возможно, и одолел бы Леттнера, из них двоих Куизль всегда считался более сильным – что его бывший заместитель успешно компенсировал изрядной долей жестокости. Однако теперь, ослабленный пытками, палач ничего не мог ему противопоставить. За последние двадцать пять лет тело Леттнера не обрюзгло и не обросло жиром, а, наоборот, стало жилистым и жестким, как орешник. К тому же на колокольне по-прежнему стоял его брат и горящим взором следил оттуда за дерущимися. Арбалет Фридриха лежал в пределах досягаемости на парапете. Куизль понимал: чтобы взвести его снова, времени гиганту потребуется совсем немного.

– Боишься моего брата? – прорычал Леттнер и по-волчьи обнажил белые зубы. Он неумолимо оттеснял Куизля к развалинам церкви. – Не забывай, это ты сделал из Фридриха чудовище. Ты, может, решил, что он сгорел тогда в доме? Но мой брат силен и крепок, как и все Леттнеры. Он выбрался из-под горящих обломков и, когда вы так поспешно уехали, снял меня с дерева. Вот только Карлу, нашему младшенькому, помогать было уже поздно. Это тебе за Карла.

Леттнер незаметно вынул кинжал из-за пояса и ткнул им в живот палачу. Куизль ударил левой рукой по клинку и в последний момент отвел нож в сторону. Тут же напомнила о себе боль в плече. Шок был настолько сильным, что у палача потемнело в глазах. Ослепленный болью, он ударил противника ногой и попал ему в низ живота. Леттнер охнул и, отступив на пару шагов, споткнулся о разрушенную стену крестьянского дома.

Куизль воспользовался секундным замешательством и, не оборачиваясь, бросился к развалинам церкви. Если у него и получится выстоять против братьев, то только нападая на них из укрытия. Быть может, в разрушенной церкви найдется какое-нибудь место для засады, где он сможет спрятаться.

Палач ступил под разрушенный свод, и его окутал сумрачный свет. Солнце едва пробивалось сквозь обрушенные потолочные балки, где свили гнезда голуби и ласточки. Лианы плюща ядовитыми змеями взбирались по останкам левого нефа. Правое крыло сохранилось лучше, на стене висел обугленный крест высотой в человеческий рост. Но и здесь окна казались мертвыми черными глазницами, заросшими ежевикой, едва пропускавшей свет. С потолка сыпалась сухая листва, где-то гудели пчелы.

Впереди палач разглядел бывший каменный алтарь: без покрывал, дароносиц и золотых украшений, он казался громадным языческим камнем для жертвоприношений. Куизль забежал за него и привалился спиной к холодному камню, чтобы перевести дух.

В скором времени раздались шаги. Якоб не сразу понял, что доносились они не от входа, а с колокольни. Палач выглянул через край алтаря и оглядел правый неф, где находился проход к разрушенной башне. Из-за покрытой мхом кучи камней выступило чудовище.

Это был Фридрих Леттнер.

Гигант держал в руках заряженный арбалет и целился в алтарь. Куизль пригнулся, и болт, разбрызгав каменную крошку, ударил всего в нескольких сантиметрах от его лица.

– Знаешь что, Куизль? С какой стати я из-за брата должен лишать себя потехи? – пронесся над развалинами голос Фридриха. – Я пришью тебя болтом к кресту, а потом выжгу глаза. Жаль, что приятель твой не дожил до этой минуты. Такой пытки он больше нигде не увидел бы.

Что-то тихонько заскрипело. Раньше палачу довольно часто приходилось слышать этот звук: так скрипела катушка арбалета. Фридрих снова натягивал тетиву.

– Как же долго я ждал этой минуты, Куизль! – проговорил гигант, проворно вращая катушку. – Филипп полагал, что мне не следует возвращаться в Регенсбург с тобой на плоту. Боялся, что ты узнаешь меня. Но кто-то ведь должен был доставить тебе письмо. К тому же… – Он засмеялся, хрипло и надрывно, словно огонь в тот далекий день выжег ему и горло. – В теперешнем виде меня и собственная мать не признала бы.

– Заткнись, Фридрих! Много болтаешь!

Это был голос Филиппа, следом вошедшего в церковь. Леттнер держался за бедро, лицо его кривилось от боли: судя по всему, он поранился, когда упал через стенку.

– Заряжай скорее свой арбалет. Эта псина еще опасна.

Фридрих пробормотал что-то неразборчиво, после чего снова послышался скрип катушки.

Куизля затрясло в новом приступе лихорадки. Он раздумывал над тем, что еще мог предпринять. Сам себя загнал в ловушку! Когда Фридрих через несколько секунд взведет арбалет, Филипп, вероятно, как крысу, выгонит палача из-за алтаря. Куизль не сомневался, что в этот раз болт попадет в цель. На примере Тойбера Фридрих уже доказал, что стрелять он не разучился. Палач прикусил губу, лихорадка приводила его в состояние высочайшего напряжения. Он понимал, что в скором времени либо арбалет, либо кацбальгер предрешит его судьбу.