– Держитесь, черт возьми! Бога ради, держитесь!

Плот угодил в очередной водоворот, и рулевой на носу налег на весло. Жилы на его запястьях вздулись узловатыми канатами, но длинная жердь не двинулась ни на сантиметр. После проливных дождей река в последние дни вздулась так, что даже столь уютные обычно песчаные отмели у берегов скрылись под водой. Течение несло поломанные сучья и вырванные с корнем деревья, и широкий плот все стремительнее летел на скалы. Край плота протащило вдоль скалы, и до Куизля донесся противный скрежет. Стена каменным великаном нависла теперь над горсткой людей и накрыла их своей тенью. Острые известняковые выступы врезались во внешнее бревно и размочалили его, как связку соломы.

– Святой Непомук, не покидай нас, пресвятая Дева Мария, избавь нас от бед! Святой Николай, пощади…

Куизль угрюмо покосился на монашку рядом с собой: она вцепилась в четки и плаксивым голосом неустанно молилась в безоблачное небо. Остальные пассажиры, бледные, точно покойники, тоже бормотали все молитвы, какие знали, и крестились. Толстяк крестьянин закрыл глаза и, обливаясь потом, ждал неминуемой смерти, возле него монах-францисканец отрывисто взывал к четырнадцати святым заступникам. Маленький мальчик – несостоявшийся утопленник, которого не так давно спас палач, – прижался к отцу и плакал. Когда скала размолотит связанные бревна, было лишь вопросом времени. Из пассажиров мало кто умел плавать, но и это в бурлящих водоворотах вряд ли бы помогло.

– Чтоб тебя, вода чертова!

Куизль сплюнул и подскочил к рулевому, который все возился с веслом, закрепленным канатами к носовой части плота. Широко расставив ноги, палач встал рядом с плотогоном и всем весом навалился на брус. Руль, судя по всему, за что-то зацепился в ледяной воде. Якобу тут же вспомнились бытующие в кругу плотогонов страшилки о страшных склизких чудовищах, обитавших на дне реки. Только вчера один рыбак рассказывал ему про сома длиной в пять шагов, который поселился в пещере Дунайского разлома… Что же там, будь оно неладно, удерживает весло?

Брус в руках Куизля вдруг едва ощутимо дернулся. Тот закряхтел и надавил еще сильнее; кости его, казалось, в любую секунду могли переломиться. Что-то затрещало, и весло резко поддалось. Плот крутануло в водовороте, качнуло напоследок и, словно камень из катапульты, швырнуло прочь от скалы.

Уже в следующее мгновение плот стрелой несся на три каменистых островка возле правого берега. Некоторые из пассажиров снова закричали, но рулевой справился с управлением и выровнял судно. Плот промчался мимо скалистых выступов, вокруг которых пенились волны, нырнул напоследок носом в воду, и опасная теснина осталась позади.

– Спасибо на добром слове! – Рулевой вытер глаза от пота и воды и протянул Куизлю мозолистую руку. – Еще немного, и размололо бы нас под Высокой стеной, как на мельнице. В плотогоны-то не хочешь пойти? – Он ощерился и пощупал мускулы палача. – Силен, как бык, и ругаешься тоже по-нашенски… Ну, что скажешь?

Куизль помотал головой.

– Заманчиво, конечно. Но вам от меня никакой пользы. Еще один водоворот, и меня вывернет в воду. Мне под ногами земля нужна.

Плотогон засмеялся. Палач встряхнул мокрыми волосами, и во все стороны полетели брызги.

– Долго еще до Регенсбурга? – спросил он рулевого. – Я свихнусь на этой реке. Раз десять уже думал, что нам конец.

Якоб оглянулся: позади справа и слева над рекой высились скалистые стены. Некоторые из них напоминали ему окаменелых чудовищ или головы великанов, что наблюдали за возней крошечных смертных у себя под ногами. Незадолго до них они миновали монастырь Вельтенбург – развалины, оставленные после войны и размытые паводками. Несмотря на его плачевное состояние, некоторые путники не удержались от тихой молитвы. Следующая за развалинами теснина после проливных дождей считалась серьезным испытанием для любого плотогона, поэтому несколько слов, обращенных к Господу, были отнюдь не лишними.

– Господь свидетель, разлом – худшее место на всем Дунае, – ответил рулевой и перекрестился. – Особенно когда вода поднимается. Но теперь пойдет тишь да гладь, даю слово. Часа через два будем на месте.

– Надеюсь, ты прав, – проворчал Куизль. – А иначе я это весло чертово об твой же хребет сломаю.

Он развернулся и, осторожно ступая, пробрался по тесному проходу между скамьями к кормовой части плота, где стояли бочки и ящики с грузом. Палач терпеть не мог путешествовать на плоту, хоть это и был самый быстрый и самый надежный способ добраться до другого города. Он привык чувствовать под ногами земную твердь. Из бревен можно выстроить дом, сколотить стол, да хоть виселицу поставить – так хотя бы не соскользнешь в воду в бурном течении… Куизль рад был, что в скором времени качка наконец прекратится.

Попутчики взирали на него с благодарностью. К лицам их снова начала приливать краска, кто-то молился от облегчения, некоторые громко смеялись. Отец спасенного мальчика попытался прижать Куизля к груди, но палач вывернулся от него и ворчливо скрылся за привязанными ящиками.

Здесь, на Дунае, в четырех днях пути от родного дома, ни пассажиры, ни команда плотогонов не знали, что он был палачом из Шонгау. Рулевому на носу повезло. Если бы расползлись слухи, что выправить плот ему помог палач, бедолагу наверняка выгнали бы из гильдии. Куизль слышал, что в некоторых регионах прикоснуться к палачу или даже посмотреть на него считалось зазорным.

Якоб забрался на бочку, забитую соленой сельдью, и принялся набивать трубку. После знаменитого Вельтенбургского разлома Дунай опять становился широким. Слева показался городок Кельхайм, мимо начали сновать тяжело нагруженные баржи, так близко от плота, что палач мог едва ли не дотянуться до них. В отдалении проплыл ялик, с которого доносилось пение скрипки, сопровождаемое звоном бубенчиков. Сразу за яликом тащился широченный плот, нагруженный известью, тисом и кирпичами. Он настолько осел под своим грузом, что на дощатую палубу то и дело накатывали волны. Посреди судна перед сколоченной наскоро хибаркой стоял плотогон и звонил в колокол каждый раз, когда в опасной близости от него проплывала какая-нибудь лодчонка.

Палач выпустил облачко дыма в синее, почти безоблачное летнее небо и попытался хотя бы несколько минут не думать о печальных событиях, послуживших поводом к путешествию. Шесть дней минуло с тех пор, как в Шонгау он получил письмо из далекого Регенсбурга. Послание это встревожило его гораздо сильнее, чем он хотел показать домочадцам. Его младшая сестра Элизабет, с давних лет жившая с мужем-цирюльником в имперском городе, тяжело заболела. В письме говорилось об опухоли в животе, ужасных болях и черных выделениях. В неразборчивых строках зять просил Куизля как можно скорее приехать в Регенсбург, так как не знал, долго ли еще сможет протянуть Элизабет. Тогда палач порылся в шкафу, сложил в мешок зверобой, мак и арнику и с первым же плотом отправился к устью Дуная. Как палачу, ему вообще-то запрещалось покидать город без разрешения совета, но Куизль на этот запрет наплевал. Пускай секретарь Лехнер его хоть четвертует по возвращении – жизнь сестры была для него важнее. Якоб не доверял ученым лекарям: они, скорее всего, стали бы пускать Элизабет кровь, пока та не побелеет, как утопленник. Если кто-то и может помочь его сестре, то только он сам, и никто другой.

Палач Шонгау убивал и лечил – и в том и в другом он достиг небывалых высот.

– Эй, здоровяк! Хлебнешь с нами?

Куизль встрепенулся и поднял глаза: один из плотогонов протягивал ему кружку. Якоб помотал головой и надвинул черную шляпу на лоб, чтобы не слепило солнце. Из-под широких полей виднелся лишь крючковатый нос, а под ним дымила длинная трубка. При этом Куизль незаметно наблюдал за попутчиками и плотогонами; они столпились среди ящиков, и каждый отпивал крепкой настойки, чтобы отвлечься от пережитого ужаса. Палач терзался в раздумьях; навязчивая мысль, словно назойливая мошка, кружила в его сознании. И в круговороте под скалой она лишь на некоторое время оставила его в покое.