Старой Дуламсурэн недавно исполнилось сто лет. Она живет в юрте с сыном и внуками, любит слушать транзистор и ходить по гостям. У нее еще хорошая, чистая память. И даже представить немыслимо, что в ней таится. А за спокойным, застывшим лицом старой женщины — не разобрать ничего.

— Родителей помните? — спрашиваю ее. Она вдруг смеется громким грудным смехом и благодарно покачивает головой.

— Помню, помню. Они мне наследство оставили…

Дуламсурэн показывает ладонью на низенький столик — в юртах всегда все низенькое, даже стулья и табуреты — на коротких, словно подпиленных, ножках, чтобы удобней сидеть.

На столике стоят два узеньких медных стакана. Края их замшели, покрылись зеленым от времени. А посредине стаканов вытягиваются кверху блестящие стержни, похожие на вязальные спицы, только короче. Внизу к этим спицам крепится волчок. Крутнешь спицу, оживет волчок и начнет вращение. В стаканах шумит разреженный воздух, и это похоже на всхлипы ветра. Чем больше волчок сделает оборотов, тем дольше проживет человек, тем больше накопит счастья. Только крутить железную спицу нужно каждый день, непременно — каждый…

Все это — сказка, конечно, поверье. Но люди порой верят и в сказку. Вот родители и завещали Дуламсурэн: будешь крутить волчок — будешь счастливой и, может быть, проживешь сто лет, может, и больше.

— Значит, сбылось предсказание?

— Сбылось, все сбылось! Второй век живу. И юрта моя богатая. — Она снова вытягивает вперед руку, словно бы приглашая взглянуть на стены. А на стенах — картины и фотографии в узорных и ярких рамках, разноцветные ковры — красные, синие, голубые. Говорят, монгольские ковры — самые красивые в мире. Конечно, самые красивые — в них все краски неба и степных цветов и жемчуг гор. И еще — много тайны, самой далекой тайны.

Так бывает, когда смотришь картину старого мастера. Вроде, все чувствуешь, понимаешь, и сердце твое уже давно дрогнуло и забилось в восторге, но разум тебя тревожит, нашептывает — здесь еще что-то есть, самое высшее, дорогое, а ты прошел, не увидел. И эта недоступность, немыслимость еще больше влекут к себе и волнуют, как волнует любая тайна. И ты снова глядишь на картину, и ты снова в каком-то сне и экстазе — и тебе хочется перемен в себе, какого-то внезапного обновления. Такое бывает и когда смотришь на монгольский ковер…

Дуламсурэн, конечно, неграмотная. Ведь до революции монгольская женщина не могла прикоснуться к книге. Это считалось страшным грехом и влекло проклятие. Зато широко жило устное творчество — песни, предания. Вот и Дуламсурэн много знает. Она знает и Нацагдоржа, слышала и про современных поэтов за свою долгую жизнь. Такую долгую жизнь!.. И если б жил теперь Нацагдорж, он все равно годился бы только в сыновья старой женщине. Поэту бы исполнилось теперь всего семьдесят. И он бы с полным правом мог сказать о нашей Дуламсурэн — «Красавица степей монгольских, меня ты пеленала, мать…»

Сын у Дуламсурэн работает в родном совхозе Борнуур. И в этих местах прошла жизнь самой Дуламсурэн. Но, конечно, мы сказали условно, что жизнь прошла. С этим не согласна, как-то радостно не согласна и сама Дуламсурэн.

— Живу давно, а все мало. Хорошо бы научиться читать! Да! — подтверждает она громким веселым голосом и такими же глазами смотрит поочередно на нас — гостей из Кургана, на секретаря парткома совхоза товарища Чултэма, на нашего переводчика товарища Дэмбэрэлдаша. Глаза ее ищут сочувствия, понимания. Ее мудрый пытливый ум давно страдает из-за того, что люди, которые родились много позже ее, давно уже прошли школы и институты, и люди эти свободно читают книги и рассуждают о Нацагдорже, словно он был им самый близкий товарищ. А почему она не читает, старая Дуламсурэн?!.

Но вот и наступил час прощания, самый тяжелый час. Глаза ее наливаются темным, потом откровенно влажнеют, и в них начинается горе. Особое горе: ей жаль гостей, жаль долгой тихой беседы, жаль себя, что говорила мало, нескладно и, наверное, утомила. Но как ты ошиблась, родная Дуламсурэн! Ведь и нам не хотелось прощаться, ведь и у нас было грустно и тяжело на душе. Все доброе быстро проходит. Прошли и эти часы. Дуламсурэн взглянула на мой блокнот.

— Много же написал. А хорошо написал? У нас каждый учится — не забудь…

Не забуду, родная Дуламсурэн. Все доброе быстро проходит, но все равно остается. В памяти, в журналистских блокнотах, в надеждах. И потом еще часто в наших дорогах — на встречах в госхозах и в средних школах, в чудесном белокаменном Улан-Баторе и в нашем побратиме — Дзуун-Моде — мне все чудилось, представлялось твое лицо. И я обещал тебе, обещал через дальние расстояния, что обязательно выполню твой наказ и расскажу, как учатся твои внуки, как они почитают книгу, как почитают дружбу…

Эти проникновенные слова дружбы написаны на огромном красном полотнище над входом в среднюю школу Дзуун-Мода. И обращены они были к нам, гостям из Кургана. Трудно, невозможно сдержать волнение. Кажется, что само время остановилось. Наверное, потому порой такими долгими представляются минуты, секунды, ведь именно в эти мгновения человек думает, вспоминает о целых годах, и все лучшее, огромное в этих годах встает разом и подчиняет, командует человеком — и он благодарит судьбу за эти мгновения! И чем больше их — тем богаче судьба, тем счастливей… Вот о чем я подумал, когда читал приветствие в честь гостей из Кургана. Красное полотнище трепыхалось под ветром, и этот ветер, не по-осеннему теплый, дул из-за гор, может быть, он начинался где-нибудь в нашей Сибири — в стороне далекой, Иркутской, и здесь, над вершинами Дзуун-Мода, соединялся с монгольским ветром, соединялся с запахом осенних гор и предгорий — и потом уже, теплый, ласковый, как бы заново рожденный, трогал наши волосы, лица и уносился дальше, туда, где стояли у горизонта наши заповедные горы Дзуун-Мода. Эти горы стали уже родными, близкими, «нашими». Через час такой же родной стала школа.

Высокие просторные классы, кажется, забрали к себе все монгольское солнце. Это солнце нарисовано и на стенах, и на картах, оно в глазах самых маленьких — первоклашек. На всех этажах — много, очень много этого солнца, оно идет за нами и в пионерскую комнату, и в мастерские, и постепенно мы перестаем удивляться и привыкаем. Перестаем…

А ведь солнце пришло в школы только в годы народной власти. С больших трудов, испытаний вели отсчет эти годы. Вначале школы, как и больницы, размещались в юртах, зато обучение стало бесплатным, Первые начальные школы открылись в Урге, Алтан-Булаке, Улясутае. Открылись они и в дальних кочевьях. Детей обучали родному языку, арифметике, географии и другим предметам. Не хватало учителей, сказывалось наследие целых столетий. Были среди матерей и отцов такие, которые не отпускали детей в эти первые школы — хотелось задержать детей при хозяйстве. Но шли годы, и семейные привычки менялись. Школьное дерево набирало силу, и скоро оно покрылось зеленью, да такой раскидистой, такой буйной, что на пример Монголии стали ссылаться и в других странах.

Сейчас аттестаты о среднем образовании висят на самом видном месте в юртах и в коммунальных квартирах. Они не спрятаны, как это обычно бывает, в глухие портфели и чемоданы, они — всегда на виду, чтобы младшие дети брали пример со старших и подражали им. Так заведено в каждой семье — это стало традицией, правилом и нельзя переступить это правило.

Однажды мы проснулись в Дзуун-Моде от пронзительной тишины. За окнами плыли тучи, валился тяжелый снег. А потом прекратился снег. И встало солнце, и заиграли вершины. За что эта радость, за что же?.. А потом уж совсем не отойти от окна. К большому белому зданию школы стали собираться странные верховые. На лошадках сидели женщины-матери, а за спиной у них — ребятишки. У ребятишек — портфели. Мы смотрели на них, смотрели во все глаза. И уж только потом узнали, что это самые младшие — первоклассники собирались в родную школу. Ночью выпал глубокий снег, и родители их не отпустили пешком. На лошадях быстрей и удобней. Так и осталось в памяти: маленькая проворная лошадка с двумя седоками, и рядом — белый, ослепительно белый снег. Его выпало много, он глубокий, тяжелый, рассыпчатый, но лошадка не унывает — она спешит, приседает на задние ноги — лишь бы не опоздать. Ведь двери школы уже открыты. И опять вспомнил столетнюю Дуламсурэн: «Живу давно, а все мало. Хорошо бы научиться читать!..»