– Нет. А что случилось?– соратник подозрительно поглядел на закрытую дверь за моей спиной. – Неужели, Евген, ты...

– Да. Ты ведь в курсе, какой я трудный пациент. Вконец умаялся со мной эскулап, и я, как человек истинно гуманный, отправил его «в Сочи» отдохнуть! Пора рвать когти!

Коктейль «Северное сияние» весело-искристо пузырился в наших высоких бокалах, словно откровенно выказывая радость по поводу интимного слияния сухого итальянского шампанского с русской смирновской водкой.

За приземистым дубовым столом служебного кабинета пивбара, кроме меня, сидели еще четверо – Петрович, Киса с Цыпой и Эсэс, обязанный своей странной кличкой собственным инициалам: Сергей Спирин, а также мастерски выколотой на плече татуировке – голый человеческий череп, пронзенный двумя молниями, – известной малооптимистичной эмблеме головорезов-эсэсовцев из зондеркоманды.

Эсэс неожиданно нарисовался в «Вспомни былое» час назад, высказав барменше Ксюше свое настоятельное желание увидеться со мной в ближайшие пять минут.

Узнав о просьбе, я, по свойственному мне доброму гостеприимству, а также из простого любопытства тут же пригласил через Кису бывшего солагерника в кабинет. Очень захотелось почему-то выяснить, зачем я так срочно вдруг понадобился Эсэсу, с которым мы никогда не были особенно близки. В зоне, правда, довольно частенько общались, но лишь на чисто взаимовыгодной деловой основе, без малейших признаков настоящей лагерной дружбы, когда кенты готовы друг за друга не только в штрафной изолятор с улыбкой отправиться, но и на нож насадить любого обидчика. Даже прапорщика-контролера, за которого по закону голимая «вышка» светит.

Выяснилось, что Эсэс всего несколько дней как откинулся с зоны. Именинник, можно сказать. Блюдя имидж радушного хозяина, я подал Петровичу знак, чтоб мигом соорудил праздничный стол, как и положено в таких торжественных случаях.

По задумчивому выражению моего лица ребята не сумели распознать истинного отношения шефа к гостю и, не сговариваясь, тут же уселись с обеих сторон Эсэса, надежно его заблокировав на всякий случай.

Наша теплая дружная компания уже благополучно «приговорила» пять бутылок – две водки и три шампани, а я все еще не узнал причин, приведших бывшего солагерника на порог моей скромной пивнушки.

Разговор за столом носил самый общий характер: побазарили децал о произошедших разительных изменениях жизни, как в колонии, так и на воле, вспомнили добрым словом ребят, продолжавших чалиться в зоне и мечтавших об объявленной скорой амнистии. Помянули по старой традиции тех знакомых бедолаг, которые уже ни о чем не мечтают и ничего не ждут – навеки успокоились их непутевые буйные головушки, по приговору областного суда «намазанные зеленкой». За разбой и мокруху уже расстрелянных то бишь.

Я спецом даже слабой попытки не делал подтолкнуть Эсэса в разговоре к основной теме – причине его нежданного визита вежливости. Пусть он сам без нажима и спокойно вскроет свои наверняка крапленные карты – зачем тут вдруг нарисовался и что, главное, хочет словить с этого.

Впрочем, я примерно догадывался, о чем пойдет речь, когда у гостя прелестное «Северное сияние» благополучно и окончательно смоет из мозгов осторожность, задавив привычную бдительность беспечными алкогольными парами. Судя по его раскрасневшейся физиономии и неестественно-ярко блестевшим глазам – ждать уже совсем недолго осталось. Самый децал.

– Киса, наполни-ка бокалы! Чего они у нас порожняком простаивают, как неродные? – мягко напомнил я подручному его обязанности виночерпия и повернулся к Эсэсу. – За что выпьем, браток? За твое условно-досрочное освобождение?

– Западло! – злобно ощерился Эсэс. – Четыре помиловки отправлять в Москву пришлось, пока, наконец, прошение «стрельнуло»! Годишник всего-то скостили, козлы столичные! Лучше давай выпьем за твой последний день в зоне. Думаю, Монах, ты его должен отлично помнить, хоть и пробежало времечко...

– Ладушки! – легко согласился я, внимательно вглядываясь в настороженно прищуренные серо-стальные глаза гостя. – Можно и за это стаканчик приговорить. Или два, если пожелаешь.

Конечно, тот последний день в памяти держался очень хорошо. Даже лучше, чем хотелось бы. И на то были довольно-таки веские, надо признать, причины...

Столь нетерпеливо ожидаемое мною все тринадцать лет строгой изоляции знаменательное календарное число приблизилось вплотную до осязаемости – завтра по утряне покину, наконец, ИТК-2, этот надоевший до полного отвращения квадратный километр, заколюченный спиралью Бруно и с караульными вышками по периметру. Даже почему-то не верилось, что желанная цель – свобода – так реальна и близка. Обычное, впрочем, дело: когда долго ждешь и хочешь чего-то, то, получая, панически боишься, что это вдруг окажется всего лишь приятным обманом-сновидением, имеющим отношение к действительности так же, как экватор к Северному полюсу. Такова человеческая психика, ничего не поделаешь. Против законов природы не попрешь, как известно. Хотя я – если до донышка откровенно – вообще никаких законов стараюсь не признавать всерьез. По моему твердо устоявшемуся мнению, любые правила и даже простые привычки являются натуральными кандалами, нагло ограничивающими свободу личности.

К счастью, полностью окунать мозги в пакостно-нервозное состояние у меня времени не имелось – предстояла целая куча неотложных дел.

Во-первых, нужно было выцепить в промзоне прапорщика Князя, твердо обещавшего мне обеспечить сорокаградусным горючим прощальную вечеринку с братвой, а во-вторых, как-то решить, наконец, давно перезревший проблемный вопрос с Кучером, который все последние дни составлял главную мою головную боль.

Взглянув на висящие на стене вещкаптерки электронные часы, я просек, что дальше нежиться в постели, занимаясь размышлизмами, – неоправданная роскошь. Время уже за полдень перевалило.

Собственного шконаря у меня, чисто по-спартански, не было, и кроватью служили два десятка матрацев, сложенных у стены друг на дружку. Довольно удобное и мягкое ложе, надо отметить. А главное, по-домашнему теплое и уютное, так как постоянно напоминало лучезарно-беззаботное детство, неразрывно связанное в моем сознании с любимыми чудесными историями Андерсена. Сказку «Принцесса на горошине» имею в виду. Конечно, ватные тюремные матрацы очень мало походили на аристократичные пуховые перины, но ведь я человек с богатым творческим воображением, как-никак.

Откинув одеяло из натуральной верблюжьей шерсти, я скатился со своей верхотуры и растолкал дрыхнувшего на деревянной скамье в углу склада Гришку, служившего у меня шнырем. Много в свое время личных нервов, кстати, пришлось израсходовать в режимно-оперативной части, пока сумел добиться от ментов разрешения ночевать шнырю в вещкаптерке, а не в отряде. Зато Гришуня был сейчас всегда под рукой и проблем типа «принеси-подай» у меня уже не существовало. Живи и давай жить другим, как говорится.

Запостоянку затюканный в отряде мужиками из-за своей поголовно всеми презираемой 117-й статьи – изнасилование, – Гришка был мне благодарен и в работе шныря старательно исполнителен. Не зря хитромудрая администрация колонии и хозобслугу набирает в основном зашуганных насильников и извращенцев – совершенно безропотные и угодливые они животинки, одинаково чужие в лагере как для «черной», так и для «красной» масти зоновского контингента.

– Гришка, раскрой зенки-то, сонная тетеря! Я в промзону поканал, тебя за хозяина здесь оставляю. Если этап из СИЗО вдруг нарисуется – переоденешь в робы мужиков, постельное белье и матрацы выдашь. Усек?

– Все будет путем, Монах. Не о чем беспокоиться, – широко зевнул Гришка, культурно прикрывая пасть ладонью. – Больше поручений нема?

– Вагон с тележкой! – успокоил я шныря. – Возьми в спецчасти мой обходной лист и мухой собери все нужные легавым бюрократам подписи. Не стану же я лично сам этой трехомудией-формалистикой заниматься! Потом выстирай с шампунью мое верблюжье одеяло и повесь на солнышке. К утру должно высохнуть – головой отвечаешь!