Тургенев лукаво улыбался.

— Ваш Передонов, — сказал он, — несколько грубо выразил то, что есть. Гипотеза о том, что в гимназию поступила переодетая девочка, конечно, не выдерживает критики. Но все-таки вы не знаете, кто он.

Директорша благосклонно улыбалась. Она ожидала, что писатель скажет что-нибудь остроумное и веселое.

— Вот, просто мальчишка, — сказала Дарья, — только смазливый.

— Не совсем так, — настаивал Тургенев.

— Ну, кто же он? — спросила Людмила.

— Андрогин! — воскликнул Тургенев, и для чего-то поднял глаза к потолку.

Общее недоумение, — дамы не знали такого слова. Шарик перевел:

— Парень-девка.

— Но что же это значит? — спросила любопытная Людмила.

— Как вам сказать! — говорил Тургенев. — Это, если хотите, высшее существо. В нем — самоудовлетворение, гармоническое сочетание активного и пассивного элемента человеческого духа и естества. И даже не собственно сочетание, а синтез этих двух элементов. Каждый из нас представляет как бы расщепленное существо. Совершенный же человек не есть муж, и не есть жена, и не есть муж и жена вместе, и не есть ни муж, ни жена. Эти два элемента в нем соединены, так сказать, химически, в некотором супернатуральном процессе, так что обычный физиологический путь упраздняется, как уже бесполезный, ни к чему не ведущий. Мы все — плодоносящие и добродеющие, а он уже и есть добросодеянный плод.

Он бы еще долго говорил, но Людмила вдруг захохотала. Директорша сдержанно улыбалась: она не могла понять, шутит ли писатель, или говорит серьезно, — и потому на губах у него была улыбка, а в глазах выражение не то задумчивой внимательности, не то снисходительной сдержанности по отношению к чудачеству. Хрипач внимательно прослушал, и сказал:

— Это остроумно, и в отвлечении, может быть, и возможно, как некоторая надежда, хотя еще смутно выраженная в иных современных веяниях. Но в применении к данному частному случаю это взято слишком высоко. Притом, указываемый вами путь, супернатуральный или сверхчеловеческий, есть в сущности путь антихристианский, а первоначальник этого пути, то есть антихрист, во всяком случае (Хрипач тонко усмехнулся) — не может быть воспитанником правительственного учебного заведения.

Тургенев был обижен Людмилиным смехом, тем более, что вначале она слушала, по-видимому, с сочувствием. Лукавая девчонка, — подумал он, и сказал, пожимая плечьми:

— Если моя гипотеза никому здесь не нравится, то это только лишает вас некоторой ясной и возвышенной точки зрения на предмет.]

Скоро пришли и Передоновы. Варвара сделала реверанс директорше, и больше обыкновенного дребезжащим голосом сказала:

— Вот и мы к вам. Прошу любить да жаловать.

— Очень рада, — с принуждением ответила директорша, и усадила Варвару на диван.

Варвара с видимым удовольствием села на отведенное место, широко раскинула свое шумящее зеленое шелковое платье, и заговорила, стараясь развязностью закрыть смущение:

— Все мамзелью была, а вот, и мадамой стала. Мы с вами тезки, — я Варвара, и вы Варвара, — а не были знакомы домами. Пока мамзелью была, все больше дома сидела, — да что ж все за печкой сидеть. Теперь мы с Ардальон Борисычем будем открыто жить. Милости просим, — мы к вами, вы к нами, мусью к мусьи, мадам к мадами.

— Только вам здесь, кажется, недолго придется жить, — сказала директорша, — ваш муж, я слышала, переводится.

— Да, вот скоро бумага придет, мы и поедем, — отвечала Варвара. — А пока бумага не пришла, надо еще и здесь пожить, покрасоваться.

Варвара и сама надеялась на инспекторское место. После свадьбы она написала княгине письмо. Ответа еще не получила. Решила еще написать к Новому году.

Людмила сказала:

— А уж мы думали, что вы, Ардальон Борисыч, на барышне Пыльниковой женитесь.

— Ну, да, — сердито сказал Передонов, — что ж мне на всякой жениться, — мне протекция нужна.

— А все-таки, как же это с m-lle Пыльников у вас разошлось? — дразнила Людмила. — Ведь вы за нею ухаживали! Она вам отказала?

— Я еще ее выведу на чистую воду, — ворчал угрюмо Передонов.

— Это — idée fixe Ардальона Борисыча, — с сухим смешком сказал директор.

В местном губернском листке появилась статейка о том, будто бы в нашем городе некая госпожа К. сечет живущих у нее на квартире маленьких гимназистов, сыновей лучших местных дворянских семей. Нотариус Гудаевский носился с этим известием по всему городу, и негодовал.

И разные другие нелепые слухи ходили по городу о здешней гимназии: говорили о переодетой гимназистом барышне, потом имя Пыльникова стали понемногу соединять с Людмилиным.

Товарищи начали дразнить Сашу любовью к Людмиле. Сперва он легко относился к этим шуточкам, потом начал по временам вспыхивать и заступаться за Людмилу, уверяя, что ничего такого не было, и нет.

И от этого ему стыдно стало ходить к Людмиле, но и сильнее тянуло пойти: смешанные и жгучие чувства стыда и влечения волновали его, и туманно-страстными видениями наполняли его воображение.

Передонов решил защищаться. Он каждый день составлял по доносу на своих врагов: Вершину, Рутиловых, Володина, сослуживцев, которые, казалось ему, метили на то же самое место. По вечерам он относил эти доносы к Рубовскому.

Жандармский офицер жил на видном месте, на площади, близ гимназии.

Из своих окон многие примечали, как Передонов входил к жандармскому через ворота. А Передонов думал, — никому невдомек. Ведь он же недаром носит доносы по вечерам, и с черного хода, через кухню. Бумагу он держал под полою. Сразу было заметно, что он держит что-то. Если приходилось вынуть руку, поздороваться, он прихватывал бумагу под пальто левою рукою, и думал, что никто не может догадаться. Встречные если спрашивали его, куда идет, он им лгал, — весьма неискусно, но сам был доволен своими неловкими выдумками.

Рубовскому он объяснял:

— Все — предатели. Прикидываются друзьями, хотят вернее обмануть. А того не знают, что я обо всех их знаю такого, что им и в Сибири места мало.

Рубовский слушал его молча. Первый же донос, явно нелепый, он переслал директору, так делал и с другими. Директор написал в округ, что учитель Передонов обнаруживает явные признаки душевного угнетения.

Дома Передонов постоянно слышал шорохи, непрерывные, докучливые, насмешливые. Он тоскливо говорил Варваре:

— Кто-то там на цыпочках ходит, — соглядатаи везде у нас толкутся. Ты, Варька, меня не бережешь.

Варвара не понимала, что значит бред Передонова. Она то издевалась, то трусила. Она говорила злобно и трусливо:

— С пьяных глаз невесть что тебе мерещится.

Дверь в переднюю казалась Передонову особенно подозрительною. Она не затворялась плотно. Щель между ее половинами намекала на что-то, таящееся вне. Не валет ли там подсматривает? Чей-то глаз сверкал, злой и острый.

Кот следил повсюду за Передоновым широко-зелеными глазами. Иногда он подмигивал, иногда страшно мяукал. Видно было сразу, что он хочет подловить на чем-то Передонова, да только не может, и потому злится.

Передонов отплевывался от него, но кот не отставал.

Недотыкомка бегала под стульями, и по углам, и повизгивала. Она была грязная, вонючая, противная, — и страшная. Уже ясно было, что она враждебна Передонову, и прикатилась именно для него, а что раньше никогда и нигде не было ее. Сделали ее, — и наговорили. И вот живет она, ему на страх и на погибель, волшебная, многовидная, — следит за ним, обманывает, смеется, — то по полу катается, то прикинется тряпкой, лентой, веткой, флагом, тучкой, собачкой, столбом пыли на улице, и везде ползет и бежит за Передоновым, — измаяла, истомила его зыбкою своею пляскою. Хоть бы кто-нибудь избавил, словом каким, или ударом наотмашь. Да нет здесь друзей, никто не придет спасать, надо самому исхитриться, пока не погубила его ехидная.

Передонов придумал средство: намазать весь пол клеем, чтобы недотыкомка прилипла. Прилипали подошвы у сапог, да подолы Варвариных платьев, а недотыкомка каталась свободно, и визгливо хохотала. Варвара злобно ругалась…