Собаки сплошь и рядом успешно грызут людей по одной простой причине: собака – зверь. Ее древние боевые инстинкты не занавешены всякой дрянью типа второй сигнальной системы, гуманизма и присущей нам филантропии. Прямоходячему сапиенсу, дабы достичь в боевой ситуации психического тождества с собакой (читай – включить в себе зверя), нужно сделать над собой невероятное насилие, буквально вывернуться наизнанку. В подавляющем большинстве конфликтов нормальный индивид так и не добирается до заветной кнопки и позорно бежит с поля боя, стеная от укусов слабого брата меньшого (случается, что не бежит, а его несут – и подчас, минуя приемный покой, сразу на кафедру).

Так вот Мо ничего включать не надо. В силу ряда трагических обстоятельств он и так постоянно «включен». Собаки, видимо, чувствуют это и стараются не связываться с большим сильным зверем…

– Вы че, вообще, тут делаете? – уже не так враждебно уточнил хозяин жирного ротвейлера, потихоньку оттаскивая свою псину от ласкового Мо – ревность, видать, взыграла.

– Собачку ищем, – проникновенно сообщил Антон, верно уловив суть момента. – Средний пудель серебристого окраса. Отзывается на кличку «Герцог». Вчера на прогулке убежал неподалеку – вот, ищем.

– Пудель! – пренебрежительно скривился мужлан. – Ну разве ж то собака? Ха – пудель! Собака должена быть такой – типа Цезаря. Тогда – да, это я понимаю. А то – пудель…

– Не видели?

– Не-а, не видел, – мужлан садистски подмигнул и двинулся дальше. – Вы в филармонию сходите. Шкурку поищите. Если вчера пропал, значит, уже съели. А ошейник толкнули на барахолке. Сходите, сходите – шкурку можно этому отдать, как его… ну, чучельному мастеру. Потом дома поставить. Зашибись: не воняет, не серет, не жрет, не гавкает. Ха! Пудель…

– Сам ты чучельный мастер, – буркнул вслед мужлану Антон. – Только вот интересно – почему в филармонии от собаки остается одна шкурка. Там кто?

– Кто собак ест, – встрепенулся Мо. – Корейцы, китайцы… бомжи.

– Хорошая мысль, – одобрил Антон, завершая осмотр замка – увы, опять без результата. – А чего эти собакоеды делают в филармонии?

– Собак едят, – невозмутимо ответил Мо. – Значит, в филармонии у сабокоедов – база.

– Нелогично, – Антон пожал плечами – нет, Барометр не прав, в филармонии баз не бывает. – Пошли дальше, Барометр…

Через два дома исполнилось ровно половина десятого, и тотчас же на мобильный Антона позвонил Шведов.

– Есть контакт, – с плохо скрываемым торжеством в голосе сообщил полковник. – Опознала с ходу – все три ракурса…

Оказывается, архивная барышня опознала Сулеймана Вахидова. Перед самой «болезнью» архивариуса его навещали двое: кавказец и русак, о чем-то шушукались при закрытых дверях. Так вот, кавказец – Сулейман. Посетители скоро ушли, а ныне покойный господин Лысиков после этого ходил весьма довольный, потирал руки и даже чего-то мурлыкал под нос, что с ним случалось нечасто. А на другой день – приболел…

– Вот такие дела. Результаты есть?

– Пусто, – уныло сообщил Антон. – Теперь вы вправе сказать, что я допустил еще один промах: не запечатлел на память физиономии наших вчерашних оппонентов. Наверняка архивная барышня опознала бы кого-нибудь.

– Не бери в голову, – Шведов был настроен оптимистично. – Это нам уже без надобности. Тут и так понятно, где собака порылась. Подходите к Охлобыстину[35], отработаем последний сектор…

– Собака порылась… – Антон развернулся в сторону нависавшей неподалеку трехэтажной серой глыбе высотой с нормальную панельную пятиэтажку. – Собака… А давай-ка, друже, завернем к филармонии. Посмотрим, что там за собакоеды такие…

К парадному крыльцу филармонии вела широченная трехмаршевая лестница ступеней в полсотни, отягощенная пустоглазыми львам и амурами с отломанными метательными принадлежностями да откусанными носами. Каждый марш венчал передвижной табачный киоск, а на самом крыльце продавали пиво с орешками и сухариками «Три корочки».

Антону роскошная лестница не понравилась сразу: навернулась вдруг ассоциация с восхождением на лысую простреливаемую высотку безо всякого прикрытия.

– Полуподвал, – заметил Мо, указав на половинки окон, забранных в бетонные короба, крытых сверху решетками. – Возможно, база собакоедов.

– Пошли, глянем, – кивнул Антон, устремляя свои стопы по периметру здания. – Судя по размерам здания, тут должны быть как минимум два входа…

Первый вход был замурован: вместо двери зияла старая кирпичная кладка, возведенная, судя по всему, сразу после революции.

На ступеньках у второго входа сидели на корточках мрачные дети с музыкальными папками и сосредоточенно курили. На двери висел приклеенный скотчем листок, на котором жирным красным фломастером было начертано: «Кл. ф-но». Из-за закрытой двери тихо лилась печальная мелодия.

– Если музыку загнали в подвал, значит, искусство переживает тяжелые времена, – сделал вывод Антон, проходя мимо второго входа. – Интересно, что это за «классное файно»?

– Класс фортепиано, – глуховато ответил Мо. – Зачет. Зимняя сессия.

Антон прошел с десяток шагов, перестал ощущать за спиной привычное присутствие верного ангела-хранителя и обернулся.

Мо притормозил неподалеку от курящих детей. Он стоял, как истукан, и не мигая смотрел на дверь с листком.

– Мо, – тихонько позвал Антон.

Боевой робот не реагировал на призыв командира. Он выпал из обстановки и, вообще, выглядел так, словно напоролся на разрушительной силы заклинание древней магии – застыл соляным столбом.

– Вот некстати, – пробормотал свое любимое присловье Антон. – И какой дебил додумался повесить здесь свой дурацкий листок?

«Мо» не является производным от именования мусульманского служителя культа (мулла – это мы так коверкаем, правильно произносится – «молла»), как могут решить для себя некоторые начитанные товарищи. Напомню, что в медресе Сагир Мухаметшин пошел уже после, а музыкальное училище окончил до службы.

Кличку Мо получил по фамилии музыкального гения – Моцарта.

Весной 95-го группа Сыча остановилась на дневку в покореженном войной здании одного из грозненских очагов культуры – то ли музыкального училища, то ли школы искусств: вывески и таблички не сохранились, горело там все помаленьку.

Проверив помещения, пацаны обнаружили достаточно обгоревший, но вполне исправный рояль, и, как это принято в молодом здоровом коллективе, не упустили случая побаловать: битый час наяривали на инструменте двумя пальцами, радуя бойцов соседних блокпостов ужасной какофонией, в которой с переменным успехом угадывались «Чижик-пыжик», «Мурка» и даже гнусные намеки на святое – газмановскую «Путану».

– …Закружило, понесло! Меня – в Чечню, тебя – в валютный бар! – с задором подпевали луженые глотки, обладатели которых временами косились на командира. – В меня стрелял Джохар! А ты свой божий дар! Сменила на ночное ремесло! Ух, сука! Путана, путана, путана…

Командир не препятствовал. Обосновавшись в уголке, погрел на сухом горючем котелок с водой и, пытаясь соскоблить недельную щетину, рассеянно улыбался. Сектор вроде чистый, два блокпоста рядом, чуть дальше – КПП, можно расслабиться. Любую возможность выпустить пар мирным путем надо приветствовать: на войне, вообще, это – подарок.

Когда ветераны группы вволю натешились и подумывали уже над рациональным использованием инструмента (костерок запалить да горячей еды сварганить), подошел салага и робко спросил разрешения сыграть.

– А ты умеешь?

– Да немножко…

– Ну, валяй, Татарин, – милостиво разрешили ветераны. – Сделай вещь!

Да, тогда салага носил нормальную для армейского круга кличку, поскольку ничем особым не выделялся, служил совсем мало и проявить себя не успел. Скорее всего, в недалеком будущем эта кличка, ввиду склонности спецов максимально сокращать все длинные слова, трансформировалась бы в «Тата» или «Тать».

Антон не помнит, что именно тогда играл салага, но… это было просто потрясающе…