Грейс отошла к выходу и стала в ожидании Хлои разглядывать разношерстные прикнопленные объявления — но большей части о субарендной сдаче площади и работе на неполный день. Грейс уже собиралась отправиться на поиски Хлои, когда ее внимание привлек желтый листок, призывавший записываться на открытые занятия по гончарному ремеслу. На узкой полоске поверх листка был нарисован крохотный гончарный крут и значился телефонный номер, написанный каллиграфическим почерком. Как много времени прошло с тех пор, как Грейс бросила гончарное ремесло! Ей вспомнилось колесо, крутящееся, пока она центровала глину, поднимала ее и делала форму полой настолько, что, казалось, еще немного — и стенки не выдержат. Черный кот играл у ее ног, перекатывая упавшую кнопку, потом Грейс увидела спускавшуюся Хлою. Грейс незаметно сорвала одно из объявлений и сунула его в карман.

Хлоя открыла дверь квартиры на втором этаже и, едва они вошли, заперла ее на засов и цепочку.

— До маминой смерти я никогда не запирала дверь. Не хочу, чтобы исчез кто-то еще.

— Мне это чувство знакомо, — сказала Грейс, проходя на кухню. Пол был покрыт старомодным персикового цвета линолеумом с квадратным рисунком — на пересечениях квадратов сверкали золотистые блестки. Стены выкрашены ярко-желтой краской и увешаны более или менее изящными безделушками.

Грейс подумала о своей бабушке, оглядывая разнообразие часов в этой кухне. Все они показывали разное время. Старые куклы расположились на холодильнике — они под стать миниатюрной мебели, которая могла бы вполне естественно дополнить какой-нибудь экспонат с выставки Дэмиена Херста. Магнитные буквы и полосы черно-белой фотопленки украшали дверцу холодильника. Грейс увидела фотографию, на которой они с Хлоей, тогдашние старшекурсницы, были запечатлены во время поездки в «Рай плейленд». Края фотографии загнулись. На снимке Грейс была в обмахрившейся джинсовой куртке и повязанном вокруг шеи пестром шелковом платке. Она с трудом узнала себя. Даже улыбка казалась ей чужой.

Она подумала о ящике под кроватью, где, как она подозревала, лежала нетронутой большая часть ее школьного барахла. Грейс привыкла четко отделять одну часть жизни от другой. Ее научили, что, когда заканчивается один этап, надо складывать вещи, как старую одежду, в походный сундук и переходить к другому. Все, из чего она вырастала, оставалось позади или отправлялось в «Гудвилл»[10].

Когда Грейс только начала встречаться с Лэзом, мать затаскала ее по магазинам и заставила выбрать новый стиль прически. Поначалу они покупали вещи за полную цену, примеряя одежду с торжественностью, приличествующей предсмертному обряду причащения. То была кульминация всех лет, проведенных в местах вроде Барклай-скул в подготовке именно к этому моменту. Как знатная невеста в стародавние времена, посаженная на корабль с козлом и комплектом постельного белья, Грейс располагала современным приданым от Бергдорфа, которое обеспечивало ей доступ в сферы, где вращался Лэз. Конечная разница состояла не в том, что она брала с собой, а в том, что оставалось на берегу. Сноровистая рука матери подвела Грейс к порогу замужества без одной очень важной вещи. Оглядывая кухню Хлои, Грейс поняла, что же это. Здесь — в хаосе накопления — и крылся секрет неподзапретной жизни.

— Хочешь ромашкового чая? — спросила Хлоя. Вопрос нарушил мечтательную задумчивость Грейс и вернул ее в мир лжи, где она так легко жила последние шесть недель.

— Можно от тебя позвонить Лэзу?

Хлоя посмотрела на Грейс так же, как возле «Душевной кухни», но на этот раз отрицательно покачала головой.

— Грейс…

— Что?

— Ты думаешь, я дура?

— Конечно, нет. Я просто хотела сказать Лэзу, что вернусь поздно.

— Не перебивай. Я знаю, что происходит. Или ты считаешь, что можешь провернуть это со всяким? Но со мной, Грейс, пожалуйста, не надо. Я ведь тебя всю жизнь знаю.

Вдруг, после бившего ее весь день озноба, Грейс бросило в пот. Она сомневалась, следует ли ей довериться Хлое.

— Что ты имеешь в виду?

— Грейс, Лэз был в Чикаго неделю назад на симпозиуме по правам человека, но большую часть времени он провел, отстаивая свою книгу, если это можно так назвать. Я даже думаю, что он сам верит в историю о концентрационном лагере. Это было во всех газетах. Он все еще утверждает, что шесть недель изображал заключенного. Скорей всего, он просто кому-то заплатил. Я даже ходила на этот симпозиум, чтобы посмотреть на него.

— Ты его видела? Он что-нибудь говорил обо мне?

— Да. Наплел кучу всякой ахинеи. Дело, конечно, ваше, но не знаю, у кого в результате более серьезные проблемы. Он и понятия не имел, что ты приедешь в Чикаго. Хотел получить все сведения о твоих полетах. Будто я когда-нибудь ему их давала. Он ни капельки не изменился. Я раскусила его с первого раза, как мы встретились. Прости, но я никогда не была большой поклонницей этого парня.

Так, значит, это Лэз переоформил билеты.

— Я не хотела врать тебе, — сказала Грейс, опускаясь на стул.

— Послушай, давай я приготовлю чай, и ты мне расскажешь, что происходит.

Хлоя подошла к посудному шкафу, достала две разные кружки с цветочным узором и поставила на стол, положив рядом рукопись с пометками на полях и несколько старых выпусков «Нью-йоркского книжного обозрения».

— Даже не знаю, откуда начать, — вздохнула Грейс.

— Откуда хочешь. Отредактировать успеем.

Той ночью, лежа на футоне[11] во второй спальне Хлои, Грейс никак не могла уснуть. Разговор с Хлоей был вроде грозы жарким августовским вечером, грозы, которая не приносит никакого облегчения. В спальне было полно швейных принадлежностей. Мать Хлои научила ее шить, вязать и вышивать. Льняные в полоску занавески висели на медном стержне, кровать покрывало простеганное вручную одеяло. На деревянном столе стояла принадлежавшая матери Хлои и заряженная катушкой ниток старая зингеровская машинка, словно позируя для рекламы и готовясь заработать вновь. Рядом расположилась прозрачная пластиковая коробка, набитая пуговицами, крючками, наперстками и металлическими шпульками.

У Грейс сохранилось детское воспоминание о том, как еще в первых классах школы она написала свое имя на двухцветных кожаных туфлях. В тот день мать, забирая ее из школы, шла сзади. «Твои новые туфли!» — закричала она. Это был первый раз, когда Грейс написала свое имя на какой-то вещи. Потом она исписала своим именем целую тетрадь, вырезала его на школьной парте, выцарапала на пианино в гостиной. Ее учительница отвела мать в сторону и шепотом предложила встретиться. Грейс услышала слова: «кризис самоотождествления» и, хотя не поняла их смысла, догадалась, что произошло нечто худшее, чем случалось с ней на уроках логопеда, куда они ходили.

«Она точно знает, кто она такая, а если нет, то благодарю вас, я сама скажу ей об этом», — ответила мать Грейс пронзительным голосом, застегнула «молнию» на пальтишке Грейс и свела ее вниз по известняковым ступеням. Когда они вернулись домой, мать сунула в руки Грейс кисть, смоченную в перекиси водорода и моющем средстве. Пальцы Грейс побелели после того, как она трижды смазала туфли толстым слоем обувного крема «Киви», после чего поставила их на ночь сушиться на газету.

Завтра ее день рождения. Она отпразднует его без Лэза. Внезапно, как ребенок в летнем лагере, скучающий по дому, она испытала страстную тоску — нет, не по бежевому свитеру отца, не по прогнозируемым им ливням и не по эликсирам матери, даже не по Лэзу. Это была тоска по чему-то, чему она еще не знала имени. Вернувшись в Нью-Йорк, она все расскажет родителям.

Хлоя, в джинсах, пурпурном свитере и шлепанцах, уже встала и чем-то занималась на кухне, когда вошла Грейс. На буфете стоял чайник, кипела вода.