Она вспомнила, как разглядывала куклу, когда вернулась домой. Ощущение острого удовольствия быстро сменилось раскаянием, поскольку Грейс чувствовала себя слишком виноватой, чтобы когда-нибудь и в самом деле играть с ней, но о признании не могло быть и речи. Несколько дней она носила куклу в кармане, а потом мать постирала ее брючки, не проверив содержимое карманов, и жар стиральной машины превратил поролон в полураздавленную зефирину.

Сидя на табурете в облаке коктейльных испарений, Грейс задумалась над тем, от какой бы стороны своей натуры она предпочла отказаться. Даже под давлением обстоятельств вопрос все равно оставался риторическим.

— Мне нужна мелочь — купить резинку, — объявила Грейс, засовывая руку в карман Лэзова пиджака и роясь в нем. Она не взяла с собой сумочку, положив ключи и деньги в карман на молнии. Почувствовав, что в кармане пиджака пусто, она пошарила в другом и вытащила тюбик таблеток «Спасатель» и карманный ежедневник, по поводу пропажи которого Лэз так сокрушался. Она вспомнила, с каким отчаянием он искал его.

— Вот, Грейс, — сказал Кейн, вручая ей два четвертака.

— Нет, мои ключи! — ответила Грейс. — Их здесь нет.

— Ты уверена, что не положила их в карман своего кардигана? Я хочу сказать, Лэзова кардигана? — спросил Кейн.

Грейс снова почудилась вата, но на этот раз не в ушах, а во рту. Поэтому она просто кивнула.

— Не волнуйся, Грейс. Найдутся, — сказал Кейн с утешительной интонацией в голосе, но без капли уверенности. Грейс вспомнила, что его голос никогда прежде не оказывал на нее такого действия, и почувствовала, как впадает в транс. Кейн снял кардиган с табурета и встряхнул. Грейс услышала звяканье и вздохнула с облегчением; плечи ее обмякли. — В подкладке дырка, Грейс, — сказал Кейн. — Вот тебе ключи и помада. О, и еще корешки от билетов на «Дон Жуана», — добавил он, бросив корешки в пепельницу на стойке.

Грейс протянула руку за помадой и туг же отдернула ее. Тюбик был незнакомый. Хотя она и попыталась скрыть свою реакцию, Кейн явно заметил смущенное выражение ее лица.

— Полагаю, это не Лэза, — поддразнил он ее. — Не его оттенок.

Грейс бросила на него еще один грозный взгляд.

— Нет, это моя, — быстро сказала она, отнимая у Кейна ключи и помаду. — Просто забыла, что они там. Спасибо.

Она разглядывала серебристый тюбик, крутя его в пальцах. Она могла купить помаду и забыть про это. А может, это был один из образчиков, которые всегда совала ей мать. Чем дольше Грейс на него смотрела, тем более знакомым он казался, пока она окончательно не уверилась, что это ее вещь. Она внимательно посмотрела на билеты. Лэз не проявлял особого интереса к опере, Грейс тоже, поэтому они почти никогда туда не ходили.

Грейс взглянула на дату: 14 октября, половина восьмого вечера. Она взяла ключи, корешки от билетов и положила их в задний карман. Когда вернется домой, надо будет свериться с календарем. Возможно, она помнила об этом, а потом забыла. Франсин всегда утверждала, что от черники память становится лучше. Грейс про себя взяла на заметку купить немного черники завтра утром, хотя, вероятно, сейчас не сезон и ее импортируют откуда-нибудь из Чили, и стоит она пять долларов полпинты, но Грейс опасалась, что иначе будет забывать все.

Потом она встала, на этот раз медленнее, взяла четвертаки и помаду, извинилась и прошла в дамскую комнату сверхустойчивой походкой, как если бы ее попросили пройти по линейке.

Двери уборных были помечены картинками: мужская — изображением двух буйков, женская — чаек. В женской по непонятным причинам был установлен писсуар — зрелище, всегда приводившее Грейс в изумление. Ей припомнился один вечер после Дня Благодарения, в компании Кейна и Лэза, когда она по ошибке зашла в мужскую комнату и, не заметив особой разницы, не отдавала себе отчета в ошибке, пока развеселившиеся законные хозяева не устроили ей стоячую овацию; особенно усердствовал Лэз, кричавший: «Грейс тоже решила, что она из буйков».

В «Бочонке» на славу потрудились в честь праздников: кабинки были украшены гирляндами фонариков, а над писсуаром разместилась шоколадного цвета индейка с широкой клетчатой красной лентой на шее.

Освещение в уборной было очень резким. Вымыв руки и сполоснув лицо прохладной водой, Грейс наложила на губы тонкий слой помады. Повернув тюбик так, чтобы можно было прочесть название, она попыталась сосредоточиться. Она скосила глаза, не допуская возможности, что причина, по которой она никак не может вспомнить этот тюбик, имеет хоть какое-то отношение к недостатку в ее организме растительных ферментов. Грейс удалось прочесть название — «Опал». Ну конечно. Как она могла забыть?

Ветер свистел в рамах, сдувая тонкий слой гари с подоконника. Шоколадная индейка пялилась на нее со своего шестка неровно посаженными глазами из сладкой кукурузы с отсутствующим видом, будто собираясь поведать о странных вещах, что здесь творились. Грейс захотелось разбить писсуар, чтобы только избавиться от этого взгляда.

Взяв один из четвертаков, которые дал ей Кейн, она опустила его в автомат и со скрежетом нажала ручку. Подождав, пока не послышится стук шариков жевательной резинки, падающих в металлический лоток, она открыла его. Розовые. Она опустила еще монету — снова розовые. Это обнадежило ее.

Грейс опять сидела за стойкой, держа шарики резинки на весу, будто это были жемчужины, которые ей удалось отыскать в дамской уборной. Но разглядывание жемчужин не возымело желаемого результата, и она спрятала их в карман кардигана. Потом — несмотря на протесты Кейна и Пита — настояла на том, чтобы сыграть еще несколько заходов в питейные игры.

— У меня есть идея, — заявила она, прикончив свой «космонолитен». — Но для этого захода мне нужен бокал белого вина.

Пит поставил перед ней стакан белого вина, глядя, как показалось Грейс, на нее немного странно, и не стал закупоривать бутылку.

— Я никогда… — начала Грейс, вдохновляемая непривычным чувством оставленности. Кейн приходился ей другом — или она только так полагала? — и она не могла не сердиться на него за то, что он скрыл от нее нечто существенно важное. — Я никогда ничего не скрывала от своего лучшего друга, чтобы защитить его, — сказала она наконец. Звучало не совсем так, как представляла себе Грейс — слова сложились у нее в голове за несколько секунд сами собой, — но получилось то, что нужно.

Кейн сразу посерьезнел, слегка опустил голову, поднял свой бокал и тяжело вздохнул. Грейс почувствовала себя ужасно. В ее намерения не входило, чтобы это стало для него таким тяжелым ударом. Она положила руку ему на плечо — будто даруя прощение, но тут же поняла, что сама виновата не меньше. Она дотянулась до откупоренной винной бутылки, вытащила красно-белую соломинку из хозяйства Пита, вставила ее в горлышко и стала пить. Когда Кейн понял, что она делает, он повернулся к ней, отобрал у нее бутылку и легонько тронул ее за подбородок.

— Ладно, Грейс, давай-ка отвезем тебя домой.

— Рано, я еще только начала, — сказала она, словно одержимая.

Грейс снова потянулась за бутылкой. Кейн схватил ее за запястье, прежде чем она успела добраться до вина. Она облокотилась о стойку и повернулась к нему.

— А еще я никогда не спала с женщиной, — наконец сказала она.

Кейн молчал. Слова прыгали у Грейс в голове, как мячики для пинг-понга, но она не была до конца уверена, что они сорвутся у нее с губ. Единственное, в чем она могла не сомневаться, было то, что голова ее сейчас лежала на коленях у Кейна.

— Пора, Грейс, — сказал Кейн, нежно поднимая ее и ставя почти прямо, как тряпичную куклу. — Ведь завтра нам нужно украшать елку.

Грейс отметила, как ласково Кейн употребляет местоимение «мы». Это было так похоже на него — напомнить, что завтра утром ей предстоит заниматься оригами.

Когда они вышли на улицу, Грейс поскользнулась, потеряла равновесие и шлепнулась на тротуар, оставив четкий отпечаток на снегу. Кейн помог ей встать, отряхнул ее и остановил такси. Всю дорогу до дома они молчали. Холодный воздух протрезвил ее. Было уже за полночь. Грейс повернулась к Кейну — ей хотелось заверить его, что она берет назад все слова, произнесенные в баре. Но в первый раз за весь вечер ей так ничего и не удалось сказать.