С точки зрения литературного мастерства и оригинальности трактовки неоригинальных тем особое место в антологии занимают две пьесы. Это «Двое бедных румын, говорящих по-польски» (2006) Дороты Масловской и «Ночь (славянско-немецкий медицинский трагифарс)» (2005) Анджея Стасюка.

Пьесу Масловской можно интерпретировать как гротескную картинку из жизни столичных циников, для которых мерилом ценностей являются наркотики, примитивные сериалы и таблоиды. Можно увидеть в ней образ общества, враждебно настроенного к Чужим, будь то румынские попрошайки или жители большого города. Но наиболее интересной представляется тема социальной иерархии, конфликта между комплексом неполноценности и чувством собственного превосходства. Герои добровольно спускаются вниз по социальной лестнице, чем нарушают весь капиталистический порядок, в котором главное — карьера. Они играют в нищету и унижение, чернят зубы и надевают лохмотья, чтобы подчеркнуть свою свободу и превосходство над теми, кто стоит ниже их. Однако невидимую границу между классами нельзя пересекать безнаказанно.

«Ночь» Стасюка — ироничная игра с польско-немецкими стереотипами, напоминающая «Свадебное путешествие» Сорокина. Пьеса полностью выдержана в поэтике абсурда: во время налета на немецкий ювелирный магазин владелец магазина убивает вора-поляка. Ювелир ждет пересадки сердца, и донором должен стать именно этот вор. На трансплантацию немец соглашается только после того, как узнает, что поляк изучал немецкую филологию.

«Восток нуждается в вещах, а Запад — в крови» — эта цитата из пьесы выражает суть современных отношений между старой и новой Европой. В одну сторону едут краденые машины и товары, в другую — рабочая сила и органы для трансплантации. В финале оба героя — мертвый вор и живой ювелир, — лежа на операционном столе, вспоминают Вторую мировую войну, которая навсегда объединила судьбы немцев и поляков.

Как и у Масловской, достоинством «Ночи» является язык — у Стасюка он вызывает ассоциации со средневековыми моралите. В одной из сцен вор беседует после смерти со своей душой, которая упрекает его в том, что он не слушал ее ценные советы. Сочетание средневековой формы диалога со смертью и современного сленга вызывает комический эффект и в то же время подчеркивает укорененность пьесы в польской литературной традиции.

Наконец, «Тирамису» (2005) Овсянко и «Тестостерон» (2002) Сарамоновича — самые легкие в жанровом плане комедийные произведения, построенные на отточенных диалогах; их главная тема — женские и мужские стереотипы.

Авторы, однако, не избегают и рассуждений на серьезные темы. Овсянко в своей пьесе о женщинах из рекламного бизнеса задумывается о последствиях «крысиных бегов в женском варианте». Героини играют роли жестких, алчных «бизнес-леди», они соперничают одна с другой даже по количеству оргазмов, испытанных в уик-энд. В то же время они с головой погружены в виртуальный мир рекламы и тщетно пытаются соответствовать идеалу женщины, который сами же и создали. Стресс, связанный с работой, они компенсируют сексом и шопингом, и при этом все очень одиноки.

Сарамонович описывает другую сторону медали: кризис мужского самосознания в эпоху воинствующего феминизма. Он высмеивает стереотип мачо, культивируемого поп-культурой. Обсуждая коварство женщин, герои «Тестостерона» показывают свои истинные лица: оказывается, что даже самые заядлые сексоголики тоскуют по серьезным отношениям и теплу семейного очага. Они умиляются, глядя на детские фотографии, и вполне профессионально обсуждают кормление ребенка.

Документальные или мифологические, реалистические или метафизические, авангардные или рассчитанные на коммерческий успех, современные польские пьесы имеют одну общую черту. Они существенным образом отклоняются от основного направления польской драматургии XIX–XX веков. В них не найти гротескных моделей реальности, которые были у Виткация, Гомбровича и Мрожека. Редкостью становится поэтическая драма, особо чтимая польским театром в XIX–XX веках. Обращений к литературно-сценическому жанру также немного.

Новые авторы хотят, прежде всего, очертить и проанализировать новую реальность. Не случайно многие из них имеют опыт работы в журналистике. Драматург сегодня уже не является ни вдохновенным проповедником, ни сторонним наблюдателем, как в XIX веке, он — непосредственный участник событий, о которых пишет в своих пьесах. Создается драматургия очевидцев, быстро реагирующая на перемены.

Контекст современных пьес понятен зрителям — они в нем существуют. Это основательно меняет роль самой драматургии, которая становится рупором социальной коммуникации. Отсюда обращение авторов к актуальным проблемам, разговорному языку. На этом фундаменте выстраивается все больше текстов, отшлифованных в литературном и сценическом плане, которые не только отражают действительность, но и создают ее — или де-конструируют, как, например, это делает Масловская. Для того, чтобы лучше понять и описать мир.

В России и в Польше драматургов часто упрекают в том, что они изображают действительность слишком мрачной. «Почему вы не даете людям надежду и силы для жизни?» — спрашивают некоторые критики. Как будто драматургия и театр — болеутоляющее, которое поможет забыть о своих проблемах. Театр в Польше по-прежнему остается одним из немногих мест, где ведется открытая, но болезненная дискуссия о современной жизни. Быть может, когда-нибудь придет время более оптимистических историй. Пока что их нет.

С красивыми женщинами так не разговаривают. Их не матерят, на них не орут, их не понукают. Им улыбаются, анекдоты рассказывают. Один жест, доброе слово — и сразу становится хорошо.

Я должна была это предвидеть. Я не красавица. Нет, я — не уродина, но и не красавица. Я всегда это знала, с самого начала. Ноги, губы, грудь — все в порядке, но… Я должна была предвидеть. Догадаться, что как раз со мной это может случиться. А я думала: с кем угодно, только не со мной. Вот и случилось.

На сослуживиц было просто смешно смотреть. Составляли списки, гадали, кого уволят. Одна знакома с директором, другой осталось пять лет до пенсии. Все ясно: трудности, бюджет, проблемы, я все понимала. И тут вызывают меня. Директор сказал, мол, трудности, бюджет, проблемы, — и меня увольняют. Я ничего не поняла.

Я его хорошо знаю. Года три он ходил в одном и том же зеленом свитере. Звонил по личным делам со служебного телефона и говорил часами. Двое детей, машина паршивенькая. Он тоже боится. Все боятся. Сами пинают, пинают, но потом и им дадут пинка в зад. Да, я его знала, но, видимо, кто-то знал лучше.

Сначала я не выходила из дома. В голове крутилось только одно: безработная, безработная, безработная. Просыпалась утром, ложилась спать — постоянно одно и то же. Видеть никого не могла, все меня раздражало. Звонила, просила, потом перестала — надоело слушать: ты обязательно что-нибудь найдешь, главное — не отчаиваться, все будет хорошо, а кроме того, посмотри, какие у других проблемы. Что мне за дело, у кого какие проблемы? Им плевать на меня, мне тоже плевать на них.

За визит к врачу я платила сотню. С деньгами у меня было плохо, но я ходила к нему. Это меня успокаивало, я могла хоть ненадолго забыться. Забыться. Он никогда не спрашивал, есть ли у меня деньги, хотя прекрасно знал, в какой я ситуации. В конце сеанса я доставала сто злотых, и он прятал их в карман. Когда я перестала к нему ходить, он даже ни разу не позвонил.