У Горина КамАЗ был чист. Он подошел к воде и посмотрел на дно. Жизни в этом холодном, чистом озере, вероятно, не было и летом. Теперь же ее не было видно вовсе. Горину сделалось неуютно; он поднял голову. С близлежащих полей доносился нарастающий шум машин. Горин подумал, что и он вот сейчас ворвется в этот шум, сольется с ним. Его городская жизнь оставалась где-то позади, перебираясь на второй план. Он вдруг понял, зачем он, Горин, приехал сюда — он приехал убирать хлеб. И эта мысль взволновала его. Озеро было внизу, ему захотелось посмотреть на поля, пшеницу, увидеть вблизи комбайн. Он забрался в кузов КамАЗа. Ближнее поле было полиновано рядками скошенной пшеницы. «Раздельная уборка», — подумал Горин, удивился тому, что знает, как убирают хлеб, и сердце его вдруг защемило оттого, что было рядом с ним: от чистого озера, от поля с поваленной пшеницей и еще от каких-то давних полузабытых детских воспоминаний.

…Горин вырос в городе, в детдоме. Но до города у него были отец и мать, и он их помнил. Они жили далеко от этих мест на юге, рядом с морем, в совхозе. Мать умерла позже отца, но отца он помнил лучше, почти хорошо. Вследствие своей инвалидности и невылеченных ран от войны, отец работал на совхозной маленькой электростанции — «движке». Но во время уборки он переходил на комбайн.

Отцу он возил на поле обед — пышки и молоко. Холодные пышки становились тяжелыми и невкусными, и мать торопилась, чтобы отец их съел теплыми. Вынув пышки из печи, мать обертывала их полотенцем, толкала в старую, истертую сумку, ставила рядом большую бутылку молока; он бежал на ток и на визжавшей, подпрыгивающей «полуторке» добирался до поля. Отец шел навстречу. Он расставлял свои большие руки и поднимал его. Сын смеялся, крепко прижимая старую сумку, боясь уронить ее…

Отец ел горячие пышки, припивая молоком, а потом шел, прихрамывая, к комбайну.

Он становился рядом… Он помнил матово блестевший штурвал, бункер, заполненный зерном, «полуторки», идущие рядом с комбайном. Помнил названия комбайнов: «Коммунар», «Сталинец-6». Помнил слова, которыми обменивались комбайнеры: центнер, хедер. В этих словах была тайна.

Сколько лет прошло с тех пор? Страшно много. Он знал это. Годы были в нем. Он их чувствовал. И все же на миг ему показалось, что он совсем маленький, даже еще меньше, чем когда возил пышки отцу, но что поле то же, что вот сейчас из-за пригорка вылезет старенький «Коммунар», а за штурвалом будет стоять отец, и он, Горин, плавно и мягко, как в детском сне, побежит навстречу, и отец поднимет его…

Комбайн и вправду вылез. Горин не слышал его и, не ожидая, вздрогнул и очнулся — комбайн был не тот. Совсем не тот. Это был новый, сверкающий краской СК-6. Комбайнер быстро и мощно довел комбайн до края поля, ловко крутанул почти на месте, застыл, опуская хедер и переключаясь на пониженный ход, и покатил, быстро сжевывая поваленный, подсохший рядок.

За первым появился второй, третий, и вот уже с десяток новых СК-6 выехало на поле. Горин вспомнил газетные и книжные сравнения комбайнов с кораблями, плывущими по хлебному морю, и понял, что сравнения эти пришли от тех, давних, прицепных «Коммунаров». СК-6 не плыли караваном. Каждый в одиночку, кто рядом, а несколько навстречу друг другу, они быстро и напористо, уткнувшись хедерами в поле, утюжили ere. Если они и походили на корабли, то на корабли боевые, маневренные. А скорее, они напоминали танки во время боя.

Оторвавшись, Горин обернулся и, встретившись взглядом с Толкачевым, указал рукой на поле. Тот кивнул, подозвал Сысина, они влезли к Горину и стали рядом. Толкачев, показывая на поле, кратко объяснил работу. От пяти комбайнов зерно берет он с Сысиным, от остальных — Горин. Решено было подстраховывать друг друга, а чтобы комбайны все вдруг не остались без машин, первым возьмет зерно Сысин, потом Горин, а пока будет грузиться Толкачев, подъедет пустой Сысин.

Они въехали на пригорок за озерцом, выстроились в ряд навстречу полю, заглушили моторы и молча следили за накатывающимися на них и убегающими комбайнами. «Мы как три богатыря, — подумал Горин. — Только кто есть кто? Ну, Сысин, ясно, — Алеша Попович. А Илья Муромец? Здоровяк Толкачев на своем ЗИЛе или я — худой и бледный Горин — на длинном КамАЗе? Скорее, Илья Муромец — Толкачев. Он и стал в центре…»

Вдруг один из комбайнов застыл, и на нем ярко замигал маячок. Толкачев взглянул на Сысина, рука того дернулась к ключу зажигания, и машина Летчика понеслась по стерне, объезжая неподнятые рядки, к комбайну…

Тут же засверкал маячок на другом, и Горин, разволновавшись и не сразу включив двигатель, медленно двинулся к комбайну, так же, как и Сысин, объезжая рядки неубранного хлеба.

…Прошло три дня, и Горин втянулся в карусель под комбайнами. Работали они по 16—18 часов в сутки, но норму Горин делал процентов на семьдесят. Чуть больше набегало у Сысина. Норму выполнял только Толкачев. Горин видел, каким чертом тот крутился у комбайнов, и спросил бригадира — отчего такая норма?

— Экономисты перемудрили, — ответил Толкачев. — Да и как все учесть: погоду, дороги, поля, их урожайность, машины? Ты вон по три часа иной раз только грузишься. А погода? Дождь пошел — стоим, роса выпала — опять стоим… Ну, ничего, — расправил плечи Толкачев. — Возьмем свое на вывозке. Здесь перемудрили, а там недомудрили… По двести пятьдесят процентов делать будем, — сверкнул он белыми зубами. — Сегодня кончим пораньше — в баньку сходим, а завтра и начнем…

Утром в диспетчерской было собрание. Привыкший к тягучести и волынке собраний, проходивших в их заводском гараже, Горин удивился быстроте и деловитости утреннего. Первым выступил Холстов. Побритый, цветущий, мощный — он нравился всем. Это было заметно. Холстов сказал, что уборка практически кончилась, осталась «чепуха» — несколько низкоурожайных полей, на которые никто не рассчитывал, но коль там что-то выросло — надо убрать.

Чтобы подобрать «чепуху», оставили несколько машин. Это был самый больной вопрос. Но Холстов ловко и быстро его уладил, оставив под комбайнами машины водителей, провинившихся в чем-либо. Вслух об этом сказано не было. Наоборот, Холстов сказал, что этим водителям оказано доверие и так далее. Вслух Холстов пообещал надбавить размер премии. Бригадиром назначили Сысина. Леха Сысин был молод и еще не полюбил деньги. Он любил свободу (а бригадирство эту свободу давало) и согласился.

Покончив с трудным вопросом, Холстов предоставил слово главному агроному — молодому, узкоглазому, с черными прямыми жесткими волосами казаху. По-своему, по-азиатски, казах был красив. Начав с того, что «все дороги ведут на ХПП» и «не хлебом единым живет водитель», агроном быстро и деловито, пересыпая речь пословицами и поговорками, объяснил условия премирования.

…Все местные дороги, наверное, и в самом деле вели в райцентр, где находился хлебоприемный пункт, и, наверное, все были в этой ровной степи прямы, однообразны и плохи, как и эта, что вела из Касселя. И сейчас, машинально по ней лавируя, Горин думал о собрании, деловых способностях Холстова, ловком Толкачеве, еще до собрания загрузившем свой ЗИЛ, и теперь уже, наверное, разгрузившемся на ХПП, о казахе-агрономе, знающем русский язык лучше Холстова, да и его — Горина.

В дальней дороге любой водитель начинает думать. Его руки, ноги быстро и ловко делают свое дело. Машина объезжает выбоины, тормозит, обгоняет, тяжело груженная — медленно ползет в гору, а водитель думает. Без этого нельзя. Эти думы не из той породы, когда можно задуматься и въехать в опору. Нет, это даже не думы, а некий фон из мыслей, уже перебродивших и отстоявшихся. Этот фон необходим. Не будет его — нападет сонливость и в опору точно въедешь!

Несмотря на деловитость и быстроту утреннего собрания, что-то не понравилось в нем Горину. «Что же?» — думал он. Что руководить бригадой оставили ловкого Толкачева? Но это же верно. Толкачев и сам заработает и других заставит… Раздражает цветущий Холстов? Но он так все правильно делает. А как разбирается в людях… С водителями заводского гаража так быстро и тихо ничего бы не получилось. Кого-то не устроил бы меньший заработок, а кого-то — барахлит мотор, плохая резина — дальние рейсы. Но Холстов все прикинул — ни одного протеста. А, может, его знают? Он не первый год здесь. Знают и верят. И что премию добавят, и резину найдут, и мотор заменят. Да-а-а… Отработанная система… А чем казах не по душе? У совхоза все шансы занять первое место по району, а то и по области. Вон в местной многотиражке… Впереди — Кассель!.. И уже заготовлен силос, убрана почти вся пшеница… Осталось последнее — хлеб на ХПП! И был такой же декадник на силосе, и премии были, и все довольны. А сейчас еще больший шанс денег огрести. Стоп… Может, дело не в Холстове и не в агрономе, а в том, что слишком деньгами пахнет, живыми деньгами? Наверное, это и не нравится. Слишком просто и денежно. До ХПП восемьдесят километров. Средняя скорость — сорок в час. И это по объездной, хорошей дороге. Два рейса — норму — сделать можно. Даже если учесть загрузку и разгрузку. За норму — премия из совхозных денег. Десять рублей. На следующий день — и живыми деньгами. За каждый следующий рейс — по пятерочке надбавка. За три — уже пятнадцать, а за пять — двадцать пять. И сразу же. Живыми деньгами. Учитывая, что и норму на 200—300 процентов делать будешь, и Холстов тоже 40 процентов премиальных заплатит, и плюс 75 процентов от среднего заработка по «Положению», — это же громадные деньги. Но по объездной дороге пять рейсов не сделаешь! В сутках 24 часа, а надо и есть, и пить, да и поспать не мешает. Но ты-то не по объездной пилишь, не по той, на которую норма рассчитана, а по недостроенной, прямиком, зато на тридцать верст меньше. Вот на что агроном намекал: «Все дороги на ХПП ведут…»