С Анной — так он считал — дело было решенное: через год она поступает в тот же институт.
…В Москву поезд уходил утром, и у них с Анной теперь оставался день и вечер, вернее, полдня, так как первая половина им уже была потрачена на всякие доделывания, поправления, переупаковывания вещей и учебников, которые и так лежали хорошо. Потом мать опять напоминала адрес не знакомых ей родственников. Потом поговорили, как часто будет он ей писать, потом сели обедать на веранду, и мать, сама налив в маленькую рюмочку рубинового вина, чуть пригубив, желала ему удачи, а потом и совсем уже нечего было делать, и он, смущаясь, то ли оттого, что говорил неправду, или оттого, что не смог сказать правду, вышел во двор, посмотрел на стремительно падавшее солнце, буркнул подошедшей матери:
— Пойду с Водолазом попрощаюсь… и с Анной.
…Они не договаривались о встрече. «Приходи, когда сможешь, — сказала Анна. — Я буду ждать».
Открыв скрипнувшую калитку чистого дворика старого школьного дома, Крашев увидел Водолаза. С ножницами в руке, тот склонился к молодому кусту розы.
Скрипа калитки Водолаз явно не слышал, и Крашев, поколебавшись, решил войти в дом, но тут Водолаз выпрямился и, держась свободной рукой за поясницу, громко сказал:
— Ах, пришел-таки. А я думал, уедешь так… Заходи, заходи… Там Аня, а я сейчас — дощипаю вот…
В доме было прохладно и от полуприкрытых ставень немного сумеречно. Анна читала книгу. Что это было? Бунин? Да, кажется, она читала «Жизнь Арсеньева». Отчего ей нравились книги, где было много грусти, недоговоренности и загадочности? Отчего она сама была тихой и часто грустила? Оттого, что выросла без матери? От своего характера? Нет… Он знал ее и веселой, и порывистой, и твердой. Может, оттого, что был болен ее отец? Неужели возможно никогда не забывать об этом? И быть грустной от чужой боли?… Тогда, двадцать пять лет назад, его это даже раздражало. Нельзя же быть постоянно грустной оттого, что кто-то постоянно болен. Даже если это твой родной отец. Ведь сил не хватит. Но у Анны хватило. И не только на грусть. Она действовала, но по-своему…
А в тот вечер он вошел, и она читала Бунина.
— Знаешь, что мне хочется? — он сел рядом. Она молчала. — Увезти тебя в Москву… А что? Мать дала адрес каких-то отцовских дядек и теток. Живут одни, квартира огромная. А я бы… — от волнения у него забилось сердце, и он шутливо кончил: — А я бы на тебе женился.
— Мне нельзя, — она тоже улыбнулась. — Я еще школьница. Да и… — Анна стала грустной. — И отец болен.
— Послушай, — говорил он уже с раздражением. — Отец болен — это верно. Но нельзя же быть всегда такой… У меня мать частенько болеет, да и одна, и я уезжаю… Так что же, мне не ехать?
— Не знаю. — Анна говорила негромко, будто боясь, что услышит отец. — Но он ночью иногда так стонет. И… мне кажется, что если он умрет — умру и я. Не смогу жить. Знать, что он на кладбище, ходить к нему…
— Ну, он живой, слава богу, а ты… — он говорил какие-то бодрые фразы, а стыд охватывал его: он вспомнил, что к своему отцу так и не сходил. Все было некогда, и вот завтра уезжать…
Когда они вышли, Водолаз все еще возился с кустом.
— Ухо́дите? — он подошел к ним. — Ну, гуляйте… Но д-два слова. Поступай, учись, расти, но городок наш не забывай. И отца. Побило его войной… — Водолаз потоптался, словно искал, что еще сказать, потом прошел внутрь старого дома и через минуту вернулся. В руках он держал большой бинокль. Протянул Крашеву. — Возьми… Морской… Мне уже куда смотреть, а тебе, может, и сгодится… И нас не забывай…
Они пошли почти теми же улицами, которыми гуляли каждый вечер, но он не брал ее руки́, может, потому, что было еще светло, а может, жег стыд от того, что забыл сходить на могилу отца.
Они шли молча, пока не показалось кладбище, и тогда он, мучаясь, сказал:
— Не знаю, как ты, но мне надо сходить на кладбище… к отцу. — Ему показалось, что она не понимает его, и он добавил: — Я не был… не успел… словом, надо сходить.
— Так идем же, идем. — Анна сама взяла его руку, и он почувствовал, что стыд проходит, что в этом есть даже смысл — он с Анной пойдет на могилу отца.
Он чувствовал что-то еще, неясное даже самому себе, и это было от ее порывистых слов, твердого пожатия руки и ее глаз, смотревших чисто, все понимающе и чуть печально.
Он не помнит, что они делали у могилы отца. Наверное, просто стояли и Анна подправила что-нибудь.
— Ты помнишь своего отца, когда была совсем маленькой? — спросил он.
— Помню. Я не помню его лица или еще что-нибудь — помню руки. Наверное, он поднимал и носил меня.
— А я ничего не помню. — Он вздохнул. — Был слишком мал или слишком глуп.
— Но все равно, — она улыбнулась. — Он и брал и целовал тебя. Все так делают.
Он представил, как отец наклоняется к нему, берет и целует его, и от этого отец вдруг перестал быть тем, кем был до сих пор: неизвестным, непонятным, строго смотревшим с фотографии довоенных лет. Он был родным и близким — вот как Водолаз Анне. Он смотрел на сына и Анну, как бы одобряя и его выбор, и то, что они вместе пришли к нему. И Крашев, невероятно загрустив, пожалел, что завтра надо куда-то ехать, оставлять мать, Анну, расставаться с городком. Но это был лишь миг, и от тут же, взяв себя в руки, начал почти нашептывать себе в сознание короткие, приказывающие фразы: «Все это нежности, — вбивал он в свое «первое» полушарие. — Ты поедешь в Москву! И сдашь экзамены! Мать сама этого хочет. И Анна приедет. И мы будем вместе».
Он вбивал в себя это несколько минут. Потом еще раз посмотрел на могилу отца, взял руку Анны и решительно пошел в конец кладбища, бездумно разглядывая кресты и памятники.
Длинный, невероятно жаркий день конца июля кончился… В темноте они шли по узкой тропинке к морю, и громадные кусты ежевики не кололи их — он их просто не замечал, да и сама тропинка была короткой, и они быстро вышли к морю.
Море было тихо и пустынно. Светила луна. Лишь иногда небольшая волна накатывалась на старый, позеленевший мол — тогда слышался тихий шелест, и волна дробилась, образуя рябь и множество маленьких лун.
Анна молча смотрела на море, а он, решительный и веселый, говорил:
— Я сегодня весь в долгах. Должен и должен. Пошел к тебе, а потом на кладбище, а мать одна и я, вроде как, должен быть с ней. Вот пришел к морю, вспомнил, что теперь целый год не смогу хотя бы окунуться, и опять должен… Но с морем я спорить не стану — морю я долг отдам… — И он решительно и быстро разделся, хлюпая, пробежал по молу, бросился в воду, и мягкая, ошеломляюще мягкая, чуть прохладная, иная стихия окутала его. Он долго, очень долго, раскрыв глаза, плыл среди мерцающей воды, вначале у дна, где было прохладнее и были видны песок, водоросли и какие-то расщелины, а потом дно резко ушло вниз, и он уже ничего, кроме плотного тумана, не видел и, забывшись, чуть не ударился о подводную скалу, сплошь покрытую таким же зеленым мхом, как и мол. Он хорошо знал эту скалу и встал на нее. Вода была ему по грудь и здесь, в верхнем слое — теплой-теплой, он вовсе не замечал ее. Отдышавшись, он поплыл назад, к молу, вначале тихо, еще глубоко дыша — на спине, потом тихим брассом, чуть разводя руками, и потом резко и быстро — кролем.
Застыв у мола, он положил руки на мягкий мох и посмотрел на Анну. Анна, сняв туфли, стояла на берегу.
— Раздевайся, — он с шумом ударил по воде. — Парное молоко.
Анна не решалась. Потом, сбросив платье, медленно пошла в воду.
— Ну, нет, — он знал, что Анна, как, впрочем, и все девчушки их городка, плавала и ныряла не хуже его. — Не пойдет. Ты что, на отдых приехала? Иди сюда. — И он зашлепал руками по зеленому мху.
Анна покрутила головой, все так же медленно шагая недалеко от берега.
— Ну, сейчас… — сильно оттолкнувшись, он сделал несколько мощных гребков, а потом, когда ноги ударились о песок прибрежного мелководья, вскочил и с шумом побежал к Анне.
Совсем не по-местному, неуклюже, Анна плюхнулась в воду.
