Школьная кличка его была Водолаз. Она настолько шла к нему, что за глаза так его звали и многие взрослые: кто от простоты, а кто от лени. Уже после школы Крашев узнал, что учитель и в самом деле был водолазом. В уже освобожденном Севастополе, при ремонте торпедного катера, его накрыло бомбой. Он выжил, но от страшной контузии руки и ноги стали двигаться тяжело, рывками. Был он высок, толст, лыс, с большой крупной головой. Когда его тяжелая фигура, странновато двигая руками и ногами, плыла по тротуару, он и впрямь был похож на водолаза.

Водолаз был учителем рисования и черчения, а кроме того, школьным фотографом. В школьные годы ни черчение, ни фотография Крашева не интересовали, но рисовать он любил и, может, поэтому, классе в шестом записался в изостудию. А, может, оттого, что в изостудию, а попросту в маленький кружок рисования, который вел Водолаз, ходила его дочь Анна? Может быть… Но ему было тринадцать, ей — двенадцать, и он даже себе в этом не признавался…

Насколько хорошо Водолаз рисовал, настолько плохо вел уроки. Его доброта, нелепая походка, заикание, развившаяся с годами глухота — все способствовало этому. На его уроках разрешалось все: садиться как угодно и с кем угодно, громко разговаривать и даже осторожно — осторожность эта была от страха натолкнуться на завуча или директора — убегать из класса. Занимались рисованием несколько человек — те, кто хотел. Крашев рисовал, но частенько в веселые весенние денечки, когда из открытых окон доносились крики пацанят, пинавших мяч в школьном дворе, или звонкое цоканье теннисного шарика, — тоже сбегал и, красный и потный, возвращался только к концу урока. В классе оставалось иногда человека два-три…

Прогульщиками или лодырями Водолаз никогда не занимался. Они для него не существовали. Похоже, всех людей он делил на тех, кто может рисовать или хотя бы интересуется живописью, и на тех, кто в этом ничего не понимает. Последних он просто не замечал.

В изостудии было совсем другое. Это был кружок единомышленников. И Водолаз все слышал, все видел и все подмечал. Даже жесты рук его становились величаво плавными, когда, оговорив со студийцем преимущества и недостатки, он подправлял деталь его пейзажа или натюрморта.

Сам Водолаз рисовал акварели. Рисовал упоенно и помногу. Обычно это были пейзажи, реже виды моря, но никогда что-то связанное с войной. Как и у матери Крашева, у Водолаза тоже была аллергия к крови. Окончив очередной пейзаж, выставлял в одном из углов изостудии, где было что-то вроде выставки, и, наклонив голову, внимательно глядел на губы говорившего. А говорить разрешалось все: вплоть до предположений и явной ахинеи.

Крашев, как и Анна, писал маслом. Вернее, пытался. Обычно это была мазня… Но к концу десятого класса, наверное, что-то удалось… Он вспомнил, как внимательно разглядывал его картонки Водолаз, говорил о том, что надо учиться, и еще о чем-то… О чем? Это он забыл…

В тот год и мать, и Водолаза, и всю живопись мира заслонила Анна… Он видел и слышал только ее…

…Через маленькую калитку в конце кладбища Крашев вышел на тропинку, проходившую по пустырю, заросшему репейником, высокой травой с острыми, как пила, листьями и громадными, похожими на стожки колючего сена, кустами ежевики.

Стало совсем темно. Замерцали звезды… Он шел, стараясь не зацепить репьи, не порезаться о ежевичную лозу, но что-то мешало его ловкому, сильному телу… Какая-то тяжесть легла на душу, давила где-то у сердца… Крашев хорошо знал этот предкладбищенский пустырь, где от суеверия, а может, по каким другим причинам, никогда не пахали, не сеяли и ничего не садили… Пустырь был небольшой. Короткой была и эта тропинка, выходившая к морю, но сейчас она показалась Крашеву много длинней и запутанней, чем прежде. А ведь по этой тропинке они гуляли с Анной вдвоем, и хотя и тогда, два десятка лет тому назад, тропка была такой же колючей, они ни разу не укололись и не спутались…

Крашев хотел повернуть назад, но понял, что не сможет пройти мимо могил учителя и своего отца… Ему вдруг показалось, что поверни он назад — они встанут из своих могил — громадные, высокие — и вытолкнут его опять сюда, на эту короткую, извилистую, всю в колючках тропинку.

Крашев особенно ничему и никому не верил, не был и суеверным, но вдруг мысль — дикая и неразумная — пришла ему в голову: эта тропинка — его жизнь…

Он взглянул вперед и съежился оттого, что надо было идти, он даже поискал другие тропки, но их не было, да и не могло быть, и тогда он пошел, еще надеясь побороть то, что происходило в его душе, пошел, отмахиваясь от репейников и ежевичных лоз, к морю, к тому месту, где он предал Анну…

К десятому классу он пришел к выводу, что изостудия ему ни к чему, но ходил в нее из-за Анны… Получив после школы золотую медаль, решил ехать в Москву. Но в какой вуз? Времени на подготовку и на колебания оставалось все меньше, но это его не тревожило. Он знал, что будет прикидывать, выбирать, но в конце концов сработает то самое безошибочное шестое чувство, та самая интуиция, которая спасла Ширю, и внутренний голос скажет: вот оно то, что нужно тебе…

Хотя… результаты от этой самой интуиции были иногда странные…

…После девятого класса его пригласили играть в футбол за городок. Это было неожиданно и для него, и для команды. Футболом он никогда всерьез не занимался — просто гонял мяч где и с кем придется. К тому же устроился подрабатывать на стройке, уставал, и желания полтора часа носиться по полю у него не было. Но тренер — худой, седоватый старикан, переехавший из-за болезни откуда-то из-под Харькова и возмечтавший из их пацанов сделать классную команду, — был настойчив, и он согласился.

Странно и неожиданно все это началось — странно и неожиданно и кончилось.

Рост его уже был под метр девяносто, а 1500 метров он пробегал меньше чем за четыре минуты — чуть-чуть не выполнил норму кандидата в мастера и свой первый и, как оказалось, последний футбольный сезон он провел неплохо, а если судить по результатам команды, то и вовсе хорошо. Их астматически дышавший тренер сумел слепить команду.

Крашев был левшой, его поставили в нападении — крайнего левого и после двух-трех первых матчей он не уходил без гола, а то и двух. Отчего он тогда так хорошо играл? И чего было больше: интуиции или расчета?

Первый тайм он просто делал рывки по краю, в дальний угол и, если удавалось, пробивал мяч вдоль ворот. В середине первого тайма к нему уже прикрепляли одного, а то и двух защитников. В начале второго все повторялось: он медленно начинал вести мяч, потом — рывок и прострел.

Но к середине второго тайма что-то — наверно, эта самая интуиция — говорило: пора! Он пружинился, волнение захватывало его, и, получив или отобрав мяч, он лениво, в этот раз даже излишне медленно, двигался в левый крайний угол. Привыкший и уже уставший защитник, зная все наперед, тоже небыстро смещался туда же. Все случалось метров за тридцать до штрафной. Неожиданно набрав приличную скорость, он показывал, что будет бежать в левый угол, но потом, развернувшись и выжав все, что мог, быстро смещался к центру. Имея восемьдесят килограммов веса, дойти почти до штрафной ему было несложно. Он и не доходил — в штрафной уже могли сломать ноги да и вратарь мог опомниться. Бил он в дальний от себя угол, не левой, не своей, но все же более сильной правой ногой.

Потом к нему подстроились, и часто ему не приходилось таранить проход к штрафной, а кто-нибудь накидывал туда мяч.

В команде он был самым результативным, но на следующий сезон его не пригласили. Ему было все равно, но он спросил: отчего?

— А вы — сачок, — придыхая, ответил тренер. — Извините меня, но я хохол, стар и болен, а вы — са-а-ачок, и большой сачок. Бегайте-ка себе по дорожке, а в футболе так не годится.

Он тогда обиделся и в душе плюнул и на футбол, и на придыхающего тренера-фаната…

Неужели эта его «метода» стала основой жизни? Всей его Жизни? Крашев даже задохнулся и приостановился от веса этого слова… Жизни… За этим словом сейчас, когда он стоял на узкой тропке, чудилось что-то зловещее, холодное и колючее, как эти кусты ежевики. Но ведь она состояла из всего тебе знакомого…