Но вдруг, когда до «дембеля» осталось совсем немного, письма перестали приходить, а потом пришло письмо, подписанное Галиным почерком, но что-то в нем пугало Зотова. Он перечитал обратный адрес раз, затем еще и — вскрыл.

Содержание его было примерно таким же, как и у того, что получил в свое время Петька Громов, а конец, где Галя и ее муж предлагали ему дружбу, вызвал в Зотове — человеке в общем-то довольно спокойном — тихую ярость.

«Черт бы их побрал! — подумал он, вспомнив знакомую Громова. — Тяпнут тебя по темечку, а потом предлагают нежнейшую дружбу».

Со временем ярость прошла, и Зотову стало грустно и непонятно.

«Отчего это? — думал он. — Почему вышло так, что Галя замужем не за ним, Зотовым, а за другим — вот и подпись на конверте иная?» И Зотов понял, чего пугался, читая адрес…

Давно уже отслужил Зотов в армии, окончил четыре курса института, кричал «горько» на свадьбах многих своих однокурсников, пришлось побывать и на разводах; много лучше знал жизнь и понимал, что Галя была просто человеком, и человеком слабым, не справившимся с одиночеством, когда его, Зотова, не было рядом. И давно Зотов простил ее, но в душе его сломался какой-то винтик («Выработался устойчивый рефлекс», — думал про себя Зотов), и весь женский род если и не перестал существовать для него, то превратился в людей, обычных людей, среди которых были и друзья и недруги.

В школу Зотов приходил вечером, часам к семи. Занятия кончались, но жизнь в этом старом огромном здании не прекращалась, и он еще издали по освещенным окнам пытался определить, что происходит за толстыми серыми стенами.

Часто светились крайние три окна на втором этаже, И Зотов знал: Надежда Петровна со своим 10«А» решает очередной пример из «Пособия для поступающих в вузы». Иногда горел свет вполовину первого этажа: это родители первоклашек мыли за них полы. Здесь же вились и они сами, толкаясь и мешая взрослым.

Чаще всего сверкал огнями пристроенный к школе спортзал, и тогда Зотов невольно шагал быстрее…

Приближался Новый год. В институте за сдачей курсовых, зачетов, долгов это было почти незаметно, но в школе Зотов чувствовал предпраздничную суету.

Привезли пушистую, стройную елочку и поставили на втором этаже. А на следующее дежурство Зотов помогал тете Наташе и Софье Петровне, завхозу, украшать ее.

Елочка была пугливой, часто вздрагивала от прикосновений, а иногда и покалывала Зотова, когда тот, стоя на стремянке, пытался подвесить большой блестящий шар.

— Ох и здоров ты, ох и неуклюж! — ворчала тетя Наташа, подавая Зотову игрушки.

— Не отвлекай парня, — замечала завхоз, раскуривая очередную папиросу. — Завтра утренник у малышей.

— Ты сама хороша, Софья Петровна, — не унималась тетя Наташа. — Дымишь и дымишь — того и гляди спалишь елочку.

Зотов поглядывал сверху на этих пожилых женщин, почти старушек, и улыбался…

Наступил предпоследний день старого года.

— Сегодня будет жарко, — предупредила тетя Наташа. — Сегодня вечер у старшеклассников. Да ты не робей. Главное — посторонних не пропустить, а свои-то не шибко озоруют.

К восьми часам школа стала наполняться расслабленно-праздничными десятиклассниками и настороженными классными руководителями. Поплыл мандариновый запах. Возле входных дверей устроились два долговязых парня с красными повязками, и Зотов понял, что оказался не у дел.

Шум на первом этаже постепенно стих, стих он и на втором — началась торжественная часть.

Он прошел в приемную и из большого, стоявшего рядом со столом секретаря шкафа достал фотоальбом.

На каждом листе было по две фотографии: слева — выпускник с торчащим чубом; справа — он же через много лет, иногда поседевший, иногда полысевший; а в центре — эти многие-многие годы, влитые в скудные, ровно написанные ученицей-отличницей фразы…

Таких альбомов было много — шкафу становилось тесно от них. Зотов от нечего делать часто рассматривал их.

Но вот сейчас выпускники старой школы, мелькнув, скрывались друг за другом, растворясь в толще альбома и не зацепив взгляда Зотова.

Перед его глазами кружилась елочка, но не новая, а давнишняя, теперь уже старого-престарого года. У той елочки стояла Галя — одна, в белом. Зотов уже стал забывать ее платья и, кроме белого, выпускного, почти ничего не помнил…

Раздался стук, дверь отворилась, вошли две девушки. Они были близнецами, и, вскинув им навстречу голову, он даже растерялся слегка, а затем его охватило изумленно-радостное удовлетворение, наверное, за природу, за то, что она, создавая такое премилое личико, не поскупилась и воспроизвела его дважды.

Увидев Зотова, девушки нерешительно замерли. Молчал и он.

— Извините, мне надо позвонить, — сказала та, что стояла поближе.

— Позвонить? Пожалуйста, звоните, — он пересел, освобождая место у телефона.

— Позовите Сережу, — говорила девушка в трубку, а сама смотрела на него.

Он внимательно листал альбом.

— Это ты, Сережа? — И снова взгляд на Зотова.

Он понял, что делает что-то не так, поднял голову и увидел: второй близнец — в дверях — делает ему знаки, приглашая выйти.

Положив альбом, он поднялся.

Она встретила его у порога.

— У Тани с Сережей амур. Он студент, и у него сегодня трудный зачет.

Все это девушка проговорила тихо, наверное, боялась смутить сестру, подавшись к нему. И от ее тихого голоса и неожиданной близости, такой же неожиданной, как и их появление, Зотов почувствовал вдруг неясную тревогу и волнение, которые, родившись, мелкими каплями зависали в нем, а потом сливались, проникая все глубже и глубже.

— А у вас нет зачетов? — она уже шла по коридору.

— Откуда вы знаете, что я студент? — он чуть удивился, но вопрос задал скорее машинально.

— Так. Знаю. Они остановились.

Напротив, на стене, висел плакат — огромный плакат — и казалось, вся стена, занявшись багрянцем, просит звонить по телефону 01.

— Я все знаю от тети Наташи. Мы с ней… — она замялась, подыскивая подходящее слово, — …мы с ней дружны. Я даже знаю, как вас зовут. А меня зовут Аня.

От последних слов она чуть зарумянилась, и, встретившись с ним взглядом, спросила:

— А вам не страшно ночью, одному? — И, смутившись еще больше, поправилась: — Не одиноко?

— Как вам сказать? — он не знал, что ответить, и не только от тревоги, охватившей его, но и еще потому, что чувствовал: говорить с ней надо просто, как она, без кривляний и тех шаблонно-заумных фраз, на которые скатывались, особенно в первые минуты знакомства, его совсем не глупые друзья-студенты, да частенько и он сам.

И все же, что ей сказать? Одиноко ли ему? Зотову вдруг показалось: между ними — стена, и он, послуживший в армии, испытавший «прелести» не такой уж и легкой студенческой жизни, никогда не сможет объяснить ей, семнадцатилетней, что здесь, в школе, ему было хорошо и спокойно, хорошо думалось и отдыхалось от институтской суеты. «Одиночество и размышления превращают юношу в мужчину», — мелькнула прочитанная где-то фраза. Он отмахнулся от нее, хотя считал ее правильной, но сейчас показавшейся чересчур выспренной.

Страшно ли ему? Что ответить? Если ему и было страшно, то давно, в зимние, ветренно-расхлябанные ночи южной границы, когда по ерыкам[2] мечется молочная пелена тумана, и ты медленно погружаешься в нее, и хочется встать на цыпочки и вытянуть шею, как делал совсем давным-давно, на сельском пруду, еще не умея плавать. Как рассказать, что такой страх на твоем пути — это не так уж и плохо, а когда ты зажмешь его, превратишь во что-то маленькое и неосязаемое, то и совсем отлично.

Он взглянул на нее. Она молча стояла у плаката — блестки на коротеньком белом платьице сверкнули розовым, и Зотову вдруг показалось, что он понял, отчего эта набухавшая в нем тревога и почему он не может отделаться глупой шуткой: чем-то девушка напомнила ему Галю. Но чем же? Белым платьем, только сейчас бросившимся в его глаза, голосом — таким же тихим и неторопливым. А впрочем, это только кажется. Все другое — и время, и прически, и девушки. Все сменилось: «бабетта» на «колдунью», «колокольчики» на «мини». И, наверное, так и надо.