- Дальше… - Гоцман непроизвольно взглянул на часы и шумно выдохнул: - Дальше меня на Контрактовой площади долбануло… Почти шо год в госпитале провалялся. Потом - спасибо, товарищ майор, за службу и не хотите ли вернуться в родное УГРО…
- Отношения поддерживали, встречались?
- Да как?… Он же дальше пошел. А меня - в тыл, в Ростов…
- Где он сейчас, знаете?
- Нет, а шо?
- Ничего, - вздохнул полковник, забирая фотографию. Со снимка, улыбаясь, глядел курносый парнишка со смешно оттопыренными ушами. На плечах у него были погоны старшего сержанта.
На лавочке у окраинного домика, тонувшего в тени густых шелковиц, наслаждался тихим вечером Шелыч, пожилой одышливый дядька с сивыми украинскими усами. Всего он повидал в этой жизни и потому не очень удивился, когда на скамейку к нему подсел вынырнувший из полумрака человек.
- Здравствуй, Шелыч…
- И тебе вечер добрый, - покивал дядька, разглядывая курносого мужчину с оттопыренными ушами и исполосованным шрамами лицом. - А ты кто?
Вместо ответа незнакомец начал молча развязывать шнурки на ботинке.
- Сказали мне, у тебя угол можно снять…
- Кто сказал?
- Коля Украинец. Привет передавал.
- Какой Коля?…
Незнакомец со вздохом запустил руку в ботинок:
- Сейчас, сейчас… А заодно говорил, что дашь наколку, где в картишки можно перекинуться…
- У меня не играют, - непреклонно сообщил Шелыч, шевеля усами. - И угла у меня нет.
Лопоухий протянул извлеченную из ботинка помятую фотокарточку, постучал по ней пальцем:
- Вот ты… А вот Коля. Вспомнил?
Дядька без особых эмоций вгляделся в снимок:
- И шо?
- Ну… еще тридцать рублей в сутки. Шелыч, откинув голову и слегка сощурясь, некоторое время изучал собеседника;
- Шпильман, значит… Тогда сорок.
- Согласен, - махнул рукой незнакомец.
- И шо? - снова поинтересовался дядька,
- А шо? - раздраженно ответил лопоухий.
- Ладно, - пожал плечами Шелыч, тяжело поднимаясь с лавочки. - Пошли.
Из-за закрытых дверей деревянного павильона доносилась грозная, величественная музыка. Потом раскатистый мужской голос с гневными интонациями произнес:
«Рихерт, Герф, Эрманнсдорф, Вайсиг, Фальк, Кох, Лангут… Слезы и горе принесли эти изверги рода человеческого белорусскому народу. За чудовищные злодеяния, совершенные немецко-фашистскими преступниками, Военный трибунал Минского военного округа приговорил их к смертной казни через повешение… Суд советского народа свершился!… Более ста тысяч трудящихся, присутствовавших на ипподроме, встретили приведение приговора в исполнение единодушным одобрением…»
В зале грянули аплодисменты. Один из пацанов, жадно приникнувших ушами к закрытым дверям, пояснил со знанием дела:
- Опять хронику крутят. Это про то, как в Минске немцев вешали.
И тут же послышалась веселая, жизнерадостная музыка вступления к фильму. Не найдя среди пацанов Мишку, Гоцман замрачнел окончательно. Но тут же углядел в сторонке, в тени огромного дряхлого каштана, обиженно съежившуюся фигурку в черном кительке.
- Ну шо, готов?…
Мишкины глаза радостно блеснули. Батя хоть и опоздал, но сдержал слово…
…Через полчаса, когда они сидели в переполненном зале и все вокруг смеялись, шептались, лузгали семечки и пили квас, а кто-то даже целовался, не смущаясь любопытных взглядов соседей, Гоцман задумчиво, совсем не в лад с тем, что показывали на экране, произнес:
- Мне нравится эта женщина…
Произнес тихо и словно бы сам себе, но Мишка его услышал.
- Какая?… Актриса, шо ли?… - Он мотнул головой на экран, где с песней катила на велосипеде Дина Дурбин.
- Нора, - помолчав, сказал Гоцман. - Шо с утра. Карась, шмыгнув носом, деликатно пожал плечами:
- Та ничего себе… Не противная. Я ей сумку поднес…
Оба снова замолчали, глядя на экран, но происходящее там теперь не очень интересовало ни отца, ни сына.
- Я хочу с ней жить, - наконец проговорил Гоцман скорее утвердительно, чем вопросительно.
- П-жалуйста… - неопределенно высказался Мишка.
- …Вместе, - договорил Давид, глядя перед собой. - Ты, я и она… Не возражаешь? Шоб семья…
Мишка не ответил, но на курносом лице пацана расцвела счастливая улыбка. На экране происходило что-то забавное, зал дружно рассмеялся. И Гоцман с Мишкой смеялись громче всех.
Картина закончилась. Из душного деревянного павильона люди с облегчением выходили в дивный, тихий и теплый, словно парное молоко, летний вечер. Где-то вдалеке уютно, задушевно фальшивили трубы духового оркестра, выводя вальс «На сопках Маньчжурии». Галантно склонялись к барышням отпускные солдаты, рассказывая что-то смешное. Все это живо напомнило Гоцману старую, ушедшую Одессу - Одессу его детства…
Васька Соболь, куривший у машины, радостно помахал своей культей Давиду и Мишке. У пацана загорелись глаза.
- Батя, а давай ты меня к самому входу подвезешь! На машине, а? Чтобы все пацаны видели, какой у меня отец…
Гоцман кивнул с растерянной улыбкой. Это не укрылось от Мишки.
- Ты к ней хотел заехать?… - И, поняв по угрюмому лицу отца, что попал в точку, Карась быстро произнес: - Так заедь, батя! Шо она себе кобенится?!
Давид, усмехнувшись, дал Мишке легкий подзатыльник - мал еще рассуждать о таких вещах. И распахнул перед ним заднюю дверцу «Опеля»:
- Поехали до интерната.
Мишка, с восторгом запрыгнув на мягкое сиденье, открыл форточку бокового окна, важно пристроил руку на подлокотник. Васька Соболь, устраиваясь за рулем, с ухмылкой наблюдал за его манипуляциями.
- Дядька, а сколько такой стоит? - обратился к нему пацан.
- Смотря на какие, - засмеялся Васька, заводя мотор. - В Германии он шесть с половиной тыщ рейхсмарок стоил… А у нас… даже и не знаю.
- Ух ты, и радио у тебя есть… - Мишка примолк, увидев искалеченную Васькину руку. - А где тебя так долбануло?…
- Есть такой город Швейдниц, - серьезно пояснил Соболь, - там и долбануло. Ну шо, радио включим?
- Поехали, поехали, - коротко проговорил Гоцман, взглядывая на водителя.
Васька щелкнул клавишей радиоприемника. Взревевший мотор машины заглушил слова диктора:
«Московское время - двадцать часов тридцать минут. Передаем беседу профессора Леонтьева о неравномерности развития капиталистических стран…»
Стриженые пацаны, во множестве облепившие подоконники дипломатического интерната, с восторгом глазели на роскошную серую машину, в густых сумерках подкатившую к самому подъезду. С заднего сиденья «Адмирала» небрежно, со слегка усталым видом давно привыкшего к таким поездкам человека выбрался Мишка Карась, небрежно помахал ручкой шоферу - поезжай, дескать. «Опель» и в самом деле тронулся с места, но тут же затормозил. Из него вышел Гоцман и, подхватив Мишку на руки, крепко стиснул его в объятиях.
Вдыхая крепкий, мужественный запах этого человека, ставшего ему родным, Мишка спросил:
- Бать, ты домой?
- На работу, Мишка, - приникнув щекой к стриженой макушке, ответил Давид. - Работы через край…
- Батя… удачи тебе… И за кино спасибо…
Гоцман бережно опустил пацана на землю. Постоял, пока Мишка бежал со всех ног к подъезду, отрапортовал что-то дежурному и скрылся за дверью. И усмехнулся, заметив, как жадно, с завистью глазеют из окон ребята на красивый автомобиль. В их возрасте он так же немо провожал круглыми от восторга глазами моторы, которых уже тогда было в Одессе немало.
- Хороший пацан, Давид Маркович, - помотал головой Соболь, когда Давид снова сел рядом. - Боевой, прямо скажем.
- Надо тебе своим обзаводиться, Васька.
- Да не, мне еще рано, - хохотнул Соболь, - еще годиков пять погуляю свободно…
Если раньше коридор Одесского УГРО можно было сравнить с Привозом, то теперь это была больница в приемные часы или вокзал. Задержанные стояли, уныло подпирая стенку, или сидели на корточках вдоль стены. Многие дремали, свесив головы на грудь, - час был поздний. Еще хорошо, пока не лежат, подумал Гоцман, переводя тяжелый взгляд на запаренного старшего лейтенанта конвойных войск МВД, стоявшего перед ним.
