- М-да, - с неожиданной задумчивостью пробормотал он, глядя на Кумоватова. - Он, понимаешь, приехал и уехал… А нам тут жить.
Глава пятнадцатая
Кречетов стоял перед зеркалом, проверяя, как сидит на нем штатский костюм. Недовольно покосился на наваченные плечи - этот писк моды ему вовсе не нравился, но что поделаешь?… Пробежался глазами по отутюженным стрелкам на брюках, начищенным ботинкам. И тут услышал из соседней комнаты тихий плач. Осторожно ступая, подошел к постели. Тоня, свернувшись на покрывале клубочком, плакала тихо, обиженно. Как ребенок.
- Тонюш, - чуть слышно произнес Кречетов, обнимая ее за плечи. - Что случилось?
Вместо ответа Тоня вскинула на него заплаканные глаза.
- Ты куда?
- По службе, - огорченно пожал плечами Виталий. - Нужно.
Он снова состроил вопросительную физиономию - что стряслось?… Но Тоня спрятала лицо в подушку.
- Тонюш.
- Ерунда, - прошептала она. - Мне почему-то стало страшно…
- Чего ты испугалась? - Он присел на краешек кровати, погладил ее руку.
- Не надо. Щекотно… Не знаю. Просто страшно, и все…
Он нагнулся, положил голову на подушку рядом с Тоней, заглянул ей в глаза. Она, капризно хмурясь, кулачком вытерла слезы.
- Да ерунда, не обращай внимания… Как во сне - страшно, а отчего, не понимаешь… У нас же все хорошо?
- Конечно, - улыбнулся Кречетов.
- Ну вот… А это просто бабские страхи. Да?
Виталий с нежностью смотрел на Тоню. Плюнуть бы сейчас на все, остаться в этой душной комнатке, на этой постели, рядом с ней, заснуть, сжимая ее в объятиях… А потом - увезти. Непонятно куда, непонятно как, но обязательно увезти. И чтобы она родила. А уехать она наверняка согласится. Какие у нее перспективы здесь, в разрушенной Одессе?… Да и двадцать пять лет - не… восемнадцать.
Тоня снова вытерла набежавшие слезы, на этот раз ладонью. И в памяти Кречетова вдруг вспыхнул тот давний, незабытый им летний вечер двадцать пятого года. Девочку звали Людой, она была дочерью эмигранта - собственно, иных русских, не эмигрантов, и не водилось в маленьком чудесном городе под названием Дубровник. Внизу, у моря, раздавался приглушенный расстоянием благовест. По красивой, будто покрытой ярко-синим лаком поверхности моря медленно двигался пароход под итальянским флагом. Подходя к пристани, он важно, протяжно загудел… И тогда Люда точно таким же жестом, как Тоня сейчас, вытерла мокрые глаза тыльной стороной кисти: «Мне так хорошо с тобой, мой родной…» Виталию еще никогда никто не говорил таких слов. И сердце колотилось как ненормальное…
Странно, но он знал о дальнейшей судьбе Люды. Она вышла замуж за торговца автомобилями в тридцатом году, когда Виталий уже был кадетом. И уехала в Канаду. А два года спустя умерла во время родов.
- …Тонюш, мне действительно надо идти.
- Угу, - промычала Тоня, вновь отворачиваясь.
- Скоро мы поедем с тобой в Москву. Скоро все будет очень хорошо… Просто замечательно хорошо.
- Просто ужас как хорошо, - в тон ему продолжила Тоня. - Я стану заслуженной артисткой, а ты - генералом. Или даже маршалом. Все, иди… Я буду спать.
Она сомкнула веки, помахала ладошкой в сторону двери - иди, иди… Кречетов, посидев еще немного, со вздохом поднялся, направился к выходу.
- Виталик, - вдруг окликнула Тоня. Он замер, взявшись рукой за косяк. -Да?
- Ты меня любишь? - глухим от слез голосом спросила Тоня.
Кречетов перевел дыхание:
- Очень…
- У тебя… никого нет?
- Ты с ума сошла? - улыбнулся он.
- Правда? - недоверчиво всхлипнула Тоня.
- Чистейшая.
Тоня снова ткнулась носом в подушку.
- Все, я уже не плачу… Иди.
Хлопнула дверь. Тоня перевернулась на спину и, молча глотая слезы, уставилась в высокий белый потолок.
…Штехель с коптящим бензиновым факелом в руках осторожно двигался по низкому коридору катакомб, время от времени сверяясь с нарисованными на стенах маленькими меловыми стрелочками. Ему не часто приходилось спускаться в этот запутанный подземный город, вернее, целую страну - протяженность одесских катакомб приближается к трем тысячам километров, с ними не сравнятся ни римские, ни парижские. Откуда-то, видимо, из боковых штолен, иногда явственно тянуло морским ветерком, и тогда пламя факела начинало трепетать. Дымный огонь время от времени выхватывал из тьмы надписи на стенах. Под одной из стрелочек, с которой сверился Штехель, было коряво выведено: «Господи, спаси мою душу», под другой - деловитое предостережение дореволюционного горняка, видимо маркшейдера: «Кондицюннаго доломита на второмъ уровне нетъ!»
У одного из поворотов Штехель запнулся, осторожно оглянулся по сторонам. И неуверенно шагнул в огромную каверну, выдолбленную в толще ракушечника. В подземной комнате царила полная тьма, он поднял факел повыше. И тут же вздрогнул - прямо над его головой вспыхнула электрическая лампочка.
- Хорошее место, - раздался за его спиной искаженный подземной акустикой голос Академика, и Штехель снова вздрогнул. - И электричество есть. И путей отхода много… Это Зеркальная Фабрика. Даже название этому залу придумали…
Академик, одетый в штатское, сидел в большой нише, выдолбленной в камне над входом в подземную комнату. Распрямился и легко спрыгнул вниз.
- Вот здесь, на этом самом месте, - напыщенным тоном экскурсовода произнес он, обводя руками пространство, - 21 октября 1942 года московский чекист Абрамов двумя пулями в висок убил одесского чекиста Кузнецова… Потом тот же Абрамов убил сошедшего с ума чекиста Литвинова. Ну а 18 февраля 1943 года, когда сам Абрамов заполнял дневник, его выстрелом в висок убил чекист Глущенко… Весело, правда?… Я свидетель… Эх, кино на этом материале бы снять… Но… ведь никто никогда об этом не узнает. Будут рассказывать сказки об отважных подпольщиках, крошивших румынских оккупантов и стойко державшихся на допросах. А о том, что отважные подпольщики буквально теряли рассудок от голода, холода и темноты, о том, что сами, по собственной инициативе шли на контакт с противником и стреляли друг другу в висок - этого никто никогда не расскажет. Потому что… кому это интересно, правда?… Что в этом поучительного?… Где героизм, спрашивается, и патриотизм советского человека?…
Кречетов зло рассмеялся.
- Они и меня бы убрали… После провалов лета сорок второго одесские подпольщики разоружили всех, кого в начале войны прислали из Москвы. И постепенно убирали, одного за другим… Вражда между москвичами и одесситами была с самого начала, об этом я позаботился. А поводы были пустячные. Взял кусок хлеба не вовремя - расстрел… Потом уже пошли убийства на почве нарушений психики. Тяжело все же здесь безвылазно. Особенно когда наверху румыны и… не знаешь, когда все это кончится…
- Но… не убрали ведь? - рискнул поддержать разговор Штехель.
- Не убрали, - холодно глянув на него, подтвердил Кречетов. - Как-то ночью так захотелось их взорвать к чертовой матери! Еле сдержался… А в результате - нервный срыв. Из чего вывод - не надо себя сдерживать. Старика-психиатра нашли?
Штехель ткнул ненужный факел в стену, гася его.
- Пока нет. Он, скорее всего, уехал из города…
- Когда ничего не можешь сделать, убеди себя, что ничего делать и не надо, - ухмыльнулся Кречетов и прошелся по Зеркальной Фабрике, разминая затекшую спину. - Правда, Штехель?
- Вы, я вижу, в хорошем настроении?…
- В самом поганом, - кивнул Кречетов. - Женщина моя плачет от каких-то предчувствий. Сам бы всплакнул с удовольствием, да не выходит… Ну, какие новости?
Штехель отвел глаза:
- Разведчики уезжают. Около тридцати человек сегодня отбыли во Львов и Симферополь…
- Поездом?
- Так точно.
- Еще что?
- Еще что? - потер лоб Штехель. - Этого, Платова, из Киева… проверили, как вы сказали. Арестовали под видом контрразведки. А он… всех положил.
- Сколько было человек?
- Трое… Людишки серьезные. Всех положил.