Старик глядел на него молча, думал: «А все-таки хорошо, что он приехал».

Вскоре сели за стол. Колька вытащил бутылку, отыскал где-то в шкафу крохотные рюмки, о которых старик и не помнил.

Колька пил много, не успели оглянуться, как бутылка наполовину опустела.

Старик неожиданно для себя тоже поднял рюмку и, не думая о язве, одним махом проглотил теплую жидкость, оставившую горечь, помахал рукой у рта.

Колька с интересом посмотрел на отца, потом опять завел разговор о работе. Старик тут же запутался в должностях, именах, фамилиях: кто-то Кольку не понимал, ставил рогатки в его исследованиях, будто весь институт ополчился против него, старик глядел на сына слезящимися, подернутыми белесой пленкой глазами и верил, что тот, конечно, прав.

— А знаешь, Коль, что я тебе скажу, — начал старик, — помню, пацаном выбежал я с ребятами погулять, а потом, не знаю как, заблудился. И вот очутился на каком-то незнакомом лугу. А трава там по пояс, я бегу и ног не чувствую — как по воде. Куда ни оглянусь — трава да трава, будто и нет меня, растворился я в ней, и пути к дому не знаю, а только понимаю, что луг этот и приведет меня к дому…

Колька засмеялся:

— Ну ты, отец, что-то в детство ударился — луг какой-то.

Старик на минуту задумался, вглядываясь в открытое лицо Кольки:

— А ты из детства своего помнишь что-нибудь?

Колька помолчал, потом недоуменно пожал плечами.

Старик стал вдруг медленно сгибаться, прижимая к животу тонкую руку с неровностями суставов, вылепленными на ней временем.

— Батя, — Колька вцепился в него сильными руками.

— Язва проклятая.

…Колька сидел на уголке кровати старика, держал хрупкий пластмассовый футлярчик с лекарством, хмурился:

— Что ж ты мне сразу про язву не сказал?

— А что про нее говорить? Язва как язва. У нас, стариков, болезней не оберешься.

— Погоди, отец, да что-то делать надо. Врачи-то что говорят?

— Да что говорят? Операцию надо делать.

— Ну так, значит, надо, болезнь-то прогрессировать будет.

— Оно, конечно, только уж что будет, то будет.

— Ладно, побегу «скорую» вызывать. Полежи, потом поговорим.

Колька умчался, старик, с трудом держащий веки открытыми, наконец закрыл их. Он безразлично подумал об операции, как о давно решенной проблеме: не согласится, — потом о Кольке, о Зинаиде — круговорот прошедших событий промелькнул перед ним и возвратился к исходной точке: мальчонка в белой рубашке, солнце и нескончаемый луг…

Алевтине в бассейне нравилось. Работала она в женской раздевалке. Через каждый час туда приходили новые женщины, мелькали разноцветными одеждами, высвобождая из них тела: загорелые и матово-белые, гибкие и неуклюжие, молодые и тронутые увяданием. Алевтина глядела на этих женщин, смущавшихся, прикрывающих себя полотенцами, и чувствовала себя здесь хозяйкой. Потом она нетерпеливо ждала конца сеанса, когда дружная толпа брызнет в раздевалку, с удовольствием вбирала в себя многоголосый радостный шум; путаясь в номерах, нажимала кнопки пульта, от которых отскакивали металлические дверцы ящиков с одеждой. Потом она включала сушилку, в которой стоял густой запах, насыщенный пряной влажностью.

Женщины смеялись, рассаживались на ступеньках, распускали мокрые и потому кажущиеся негустыми волосы, распускали животы, и от этой расслабленности веяло сладкой истомой. Алевтина незлобиво поторапливала их, и они, с купальниками, сжатыми в тугие комки, бежали к своим ящичкам, блестя крупными бисерными каплями пота на разрумяненных лицах и звучно шлепая босыми ногами по линолеуму.

Иногда Алевтина выходила к бассейну и, глядя в его лазурную, неестественного цвета воду, наблюдала, как мелькают вдали яркие резиновые шапочки, исчезая в глубине.

Но больше всего Алевтина любила смотреть на тренировки: здесь были уже все знакомые, они не бултыхались беспомощно в бассейне — движения их были точны и размерены. Особенно нравился ей Никита, красивый мальчик лет семнадцати; пожалуй, его красота могла показаться несколько слащавой, если бы не широкоплечая фигура, налитые бугры мышц. Когда он прыгал с вышки, его тело, словно в замедленной съемке, застывало в воздухе, нависая над всеми, и уже потом с силой врезалось в воду, так, что брызги фонтаном взлетали над ним. А через минуту его смеющаяся голова появлялась далеко от того места, куда он прыгал. Резко взмахивая руками, он плыл дальше, и казалось, что усталости у него будто и нет, и лишь когда он медленно выбирался на кафельную плитку, было заметно, что он устал.

Порой Алевтина пыталась мысленно отыскать для Никиты девушку, но все девушки, проходившие в раздевалке, казались недостойными его. Может быть, они были слишком реальны и никак не соединялись в ее воображении с романтическим образом Никиты. Его она видела только в бассейне, о другой его жизни не задумывалась, он существовал для нее только здесь — в этом царстве света, воды и радости, где даже сама обстановка обычных тренировок рассматривалась сквозь призму красоты и легкости бассейна. Ее восхищение Никитой было странным и несколько отвлеченным, словно восхищение неизвестным киноактером из зарубежного фильма. Он был слишком молод, чтобы она могла увидеть в нем мужчину, но достаточно взрослый, чтобы не относиться к нему, как к сыну, слишком загадочен, чтобы стать мимолетной мыслью, и из всего этого складывалось отношение Алевтины к нему: полувосторженное-полупечальное, когда трудно что-либо объяснить. Впрочем, мечтательность была вовсе не свойственна Алевтине, которая давно пережила возраст тяготения к идиллии, и она часто резко обрывала свои размышления о Никите, считая их чем-то запретным.

Жила Алевтина в полуторке, невзрачной и захолустной. Этого достаточно, чтобы понять значение для нее бассейна, в воздушной высоте которого ее безликое существование одинокой тридцатилетней женщины скрадывалось.

На каникулы из другого города к Алевтине приезжала племянница Таня (она училась в строительном техникуме) — смешливая девочка с короткой стрижкой. Приехала она и на этот раз, такая же бойкая и оптимистичная. Напоследок перед отъездом она напросилась к Алевтине в бассейн, Алевтина взяла ее отчего-то неохотно, и худая угловатая фигура Тани маячила возле нее целый день. Изредка она раздевалась и бежала окунуться в бассейн. Когда Алевтина засобиралась домой, Таня убежала искупаться в последний раз, долго почему-то не возвращалась, и Алевтина вышла поторопить ее. Племянница сидела на корточках у борта бассейна и задумчиво глядела вдаль. Алевтина близоруко сощурилась, чтобы разглядеть, кто привлек ее внимание.

— Ничего мальчик, — обернулась Таня и кивнула в сторону, где плыл Никита. Потом засмеялась, опять полезла в бассейн и часто взмахивая руками, начала загребать под себя воду. Алевтина неодобрительно посмотрела на ее подвижную напрягшуюся спину и ушла.

Вечером Таня сообщила как бы мимоходом:

— У нас сегодня гости будут.

Алевтина недоуменно задержала на ней взгляд:

— Кто это?

— Увидишь, — засмеялась она.

…Когда в комнату вошел высокий смущающийся парнишка, что-то неуловимо-знакомое мелькнуло в нем. Потом ахнула: Никита! В одежде он казался немного неуклюжим, движения его утратили раскованность. Никита неловко сгибал руку, облокотившись на стол. Ей показалось, что исчезли одухотворенность, внутренняя сила, которые заставляли обращать на себя внимание там — в бассейне. Он вяло сидел на стуле, согнув колесом спину, и молчал. Таня, обычно не суетящаяся, забегала из кухни в комнату с подносом. Алевтина не знала, о чем с ним говорить и молчала тоже.

— Я, кажется, где-то вас видел, — наконец сказал он, откашлявшись.

Голос у него был ломкий, как у подростка.

— Так я работаю в бассейне, в раздевалке, — обрадованно объяснила Алевтина.

— А-а, — равнодушно протянул Никита и подошел к книжному шкафу, засунув руки в карманы брюк. — Можно у вас взять что-нибудь почитать?