Вечером Вадим снова появился в клубе. Приехал он поздно, с последним автобусом, так что танцы были уже в самом разгаре. Анна танцевала в середине зала, ее яркий костюм выделялся колоритным пятном в кругу танцующих. Вадим, не дожидаясь конца танца, стал пробираться к ней. Не отдышавшись, не поздоровавшись, он выдохнул:

— Анна, я привез «Европу!»

Анна посмотрела на него удивленно, потом улыбнулась, красная помада матово блеснула на растянувшихся губах:

— Молодец, Вадик! — И тряхнула тяжелыми волосами.

— Женечка, — обратилась Анна к голубоглазому мальчику, которого Вадим вначале почему-то не заметил, — он привез.

Женечка на этот раз был в узеньких джинсиках. Он медленно раскачивался в такт песне, джинсики туго обтянули его длинные ноги, и он улыбнулся, легко, открыто, затем поднял большой палец вверх:

— Молодец, старик!

…После танцев Вадим опять зашел к Звонкову.

— Ну ты даешь, — тараторил тот, — шеф был в ударе. «Как, — говорит, — ушел в отгул?!» Ну ты его удивил, удивил.

Вадим, не слушая его, смотрел в сторону.

— Знаешь, у меня еще один отгул есть. Завтра мне снова ехать надо. Скажи там… А-а, что хочешь, — он махнул рукой и повернулся.

Утром Вадим плотно запаковал проигрыватель и увез его вместе с пластинками в комиссионный магазин.

— Уходите быстрей, от вас тень в кадре! — кричит оператор и машет рукой.

Ритка щурится в сторону черного глаза кинокамеры и не спеша отходит в сторону: какая там тень, побегал бы он с хлопушкой туда-сюда — кадр сто девятый, дубль два, кадр сто тридцатый, дубль один, тем более, когда бродят они все здесь с утра, а операторская машина подъехала только что. Сколько может администратор их группы Миша ругаться с этими операторами, вечно их ждать приходится!

Ритка не любит съемок на людных местах — всегда собирается толпа ротозеев, ну как же: кино снимают! А место, более людное, чем площадь Свердлова, еще поискать надо. По дороге бесконечной пестрой лентой тянутся машины, гудят, хрипят, тормозят — их автобус с маленькой надписью на боку «Госкино» едва заметен на обочине — Ритка пробирается туда и устало плюхается на сиденье.

— Что, Ритуль, утомилась? — спрашивает осветитель Петр Сидорович, дожевывая бутерброд с остропахнущей колбасой.

— Не-е, — отрицательно качает головой Ритка, — мне взять кое-что надо, — и она лезет в сумку за маленькой серой книжечкой — сценарием внутреннего пользования.

Двери автобуса вдруг шумно открываются.

— Твою ж маму… — кричит снизу ассистент режиссера, — что за интим? Ритка, сейчас второй дубль будет, иди хлопай.

Ритка, подхватив сценарий, хочет изящно выскочить из двери, но нога ее вдруг предательски подворачивается, и она падает прямо в руки ассистенту.

— Бедолага, — усмехается тот, — все не слава богу.

Ритка освобождается от объятий ассистента и строго спрашивает:

— Шорин не приехал?

— Смотри-к, Шориным заинтересовалась, — удивляется он, — твоя задача — хлопушка, а не кинозвезды. Давай, беги.

— Подумаешь, — говорит Ритка и, выскакивая к кинокамере, кричит:

— Кадр сто тридцатый, дубль два.

Потом она отходит в сторону и начинает изучать сценарий. Вот этот кусок со встречей с одноклассником еще не отснят, так что Шорин, наверное, приедет.

— Что читаем? — раздается за ее спиной голос. Ритка оглядывается, и губы ее сами собой растягиваются в улыбке: это Шорин.

— Здравствуйте, Сергей Викторович, вы как-то незаметно.

— Я сегодня пешком. Машину в ремонт сдал. Ну вот, теперь нам с тобой, родная, и посидеть негде.

Они стоят в закутке от съемки, но тут же вокруг них начинает собираться народ; шепчут восторженно: Сергей Шорин — а кто-то из наиболее предприимчивых пропихивает к нему тетрадку:

— Распишитесь, пожалуйста.

Шорин нервно чиркает две буквы и уходит прочь.

Ритка смотрит ему вслед и вздыхает: ну вот, на этой площади с ним и не поговоришь. Издали она видит, как Шорин бегает от режиссера к камере, что-то доказывает, пластика у него, конечно, отменная, профессиональная — иногда кажется, что смотришь старый немой фильм. Если б он родился на полвека раньше…

Когда они сидели, разговаривали в его машине, он сказал:

— Я против звукового кино, Риточка. Надо, чтобы зритель не отрывал глаз от экрана, понимаешь, а у меня жена сидит, телевизор смотрит, а сама вяжет — глаза вниз. А что, говорит, смотреть, и так все по разговору понятно. Надо стремиться к минимуму слов, чтоб кино не превращалось в иллюстрации к диалогу, игра должна быть, игра… Надо возвращаться к немому кинематографу, только на более высоком уровне, как Михаил Ромм говорил.

— Ну Ромм не совсем так говорил, — Ритке нравится быть знающей, умной, слова у ней выкатываются ровненько и неспешно. — Немое — пройденный этап, и нужно искать другие средства для…

— Все-то ты знаешь, — смеется Шорин.

Они частенько треплются в его машине, большей частью о кино. Вообще-то на съемочной площадке вспоминать о кинематографе в широком смысле не принято, посторонние разговоры перед съемкой — как ритуал. Это уже потом, когда собираются вместе вечером, начинают говорить о Феллини, Бергмане, Пазолини…

…Ритка может смотреть на Шорина бесконечно долго, не боясь, что он станет растерянно оглядываться, ища, кто так настойчиво на него смотрит, — он привык ко взглядам, спокойно работает, не замечая их. Шорин — невысокого роста, гибкий, где-то даже женственный. Играет он обычно интеллигентных мужчин с мягким и ровным характером. Сейчас на нем светло-серый костюм и поверх — шикарная нейлоновая куртка с молниями. Пожалуй, он все-таки немного работает на публику — то энергично встряхивает головой, то картинно машет руками, но все это получается у него очень симпатично и естественно.

Около Ритки останавливается костюмер Нина.

— Ну, о чем мечтаешь? Слушай, где Степке куртку взять?

— Какую куртку?

— Он в Киеве забыл свою куртешку — 56 размер. Вот и найди попробуй. Снять с кого-нибудь нужно. Смотри по сторонам: может, где увидишь такую? Да ты на кого смотришь? На Рыжика что ли?

— На какого Рыжика?

— На нашего — на Шорина. Его ж покрасили, ты что ж, не заметила?

И правда, волосы Шорина теперь отливают каштановым блеском.

— А зачем?

— Специально под тебя, чтобы вы с ним гармонировали.

— Так я же не в кадре, — кокетливо отвечает Ритка и смеется.

— Сомову не понравилось, что на фоне черного асфальта — черные волосы.

Сомов, режиссер их фильма «Авария», важно ходит неподалеку, далеко отбрасывает длинные ноги. «Вот уж кто с асфальтом сливается», — думает Ритка, глядя на его черный кожаный плащ, черный берет, черные вельветовые брюки и черные ботинки.

— Ну, Шорин ладно, — говорит Нина, — но эту дурочку Ларису зачем взяли? Актриса называется. Да она даже в кадре не держится технически: то выпадет из него, то из резкости выходит. Вчера-то на съемках видела? Эпизод с больным ребенком, которого выносят из самолета? Дали ей сверток, так она идет, столбиком его держит (и это женщина с двумя детьми), а потом как треснула его об люк! Шла вон на таких каблуках… Представляю, если б у ней, действительно, ребенок на руках был! И зачем Сомов ее взял?

— Ну, режиссеру виднее, — солидно отвечает Ритка.

Нина улыбается и отходит, напевая:

— Жираф большой, ему видней.

Съемочный период их картины подходит к концу, поэтому нужно снимать с утра до позднего вечера, пока не валишься с ног, — через неделю они должны вернуться из Москвы в Киев.

Ритка привыкла в киноэкспедициях не спать ночами, выдерживать любые нагрузки, а тут ей это все — и вовсе нипочем, здесь — Шорин, ради него она готова болтаться на съемочной площадке сколько угодно. И дело не в том, что он — кинозвезда. Киношников звездами не удивишь.

Когда Ритка впервые увидела Шорина, она тоже не особо удивилась: ну Шорин и Шорин, неплохой, вроде, мужик — и только. Хотя стаж работы на студии у Ритки небольшой: три года после школы, но и она успела повидать многое.