Этот Коростылев, чтоб его, утверждал, что чем дольше послевкусие, тем изысканнее напиток. И надо ему отдать должное, однажды он исхитрился устроить всем послевкусие недели на полторы. Ему удалось изготовить такое нечеловеческое пойло, что каждый из тех, кто усилием воли смог всосать его в себя, полторы недели после этого провел в автономном режиме, без выхода наружу. Ибо если кто и успевал еще добежать до выходной двери, то ему сейчас же приходилось бежать обратно.

Конечно, после той дегустации на Коростылева все были несколько обижены, но он сам был больше всех расстроен, всем звонил, извинялся и объяснял, что неприятность проистекла потому, что в тот коктейль, как он упорно называл свою отраву, следовало по рецепту положить еще какую-то, африканскую, что ли, травку, которой у него не было, но теперь ее ему привезли, и он просто обязан искупить свою вину и всех угостить уже по-настояшему, по фирме. И до того он был милый, и так переживал, да еще бедная Анна Львовна, черт бы ее драл, тоже так за него страдала, что все Коростылева простили и опять у него сошлись, чтобы он угостил всех уже по фирме.

И на сей раз действительно никакого такого послевкусия не было. Вкус гадчайший был — это да, а послевкусия — ни-ни. Но назавтра всех обзвонила жена Муркина и объявила, что она этого Коростылева убьет, потому что после фирменного напитка у ее Михаила Павловича напрочь отнялась речь. И она это так говорила, что у всех возникло ощущение, что у Михаила Павловича от коростылевского зелья пострадала не только речь. И никто даже не сомневался, что Коростылеву осталось жить недолго, потому что все очень хорошо знали супругу Муркина. И это счастье для проклятого Коростылева, что Михаилу Павловичу быстро достали какие-то лицензионные таблетки, отчего у него вновь заработал речевой аппарат и вообще.

Как ни странно, но и на этот раз геодезиста простили. И даже опять стали к нему ходить, дегустировать: во-первых, не хотели огорчать Анну Львовну, милую женщину, черт бы ее драл, а во-вторых, надеялись, что, может быть, Коростылев еще сделает что-нибудь не такое уж гадкое, а какое-нибудь другое.

Дождались!

И очень даже символично, что именно с Анны Львовны все и началось.

В тот раз опять все сидели у Коростылева. И Анна Львовна, и Муркин с женой, и Сергей Арташезович без жены, он вообще предпочитал бывать в разных местах без жены, потому что в разных местах могли быть какие-нибудь интересные встречи, а какие могут быть интересные встречи, когда рядом жена? И еще какие-то были люди, которых сейчас не вспомнить. И все сидели и беседовали об искусстве, что один режиссер опять сошелся с артисткой, с которой раньше жил, а ту, с которой сейчас жил, бросил. Потом стали говорить, что вообще бог знает что творится. И, разговаривая, нервно прислушивались к бульканью и звяканью на кухне.

Наконец, как всегда, появился Коростылев проклятый со своим столиком, и все, конечно, лицемерно захлопали и заахали. Только жена Муркина погрозила как бы шутя пальчиком и говорит: "Ну, на этот раз смотрите мне, Коростылев!" А сам Муркин при этих словах заерзал и покраснел.

Бедная же Анна Львовна, черт бы ее взял, как всегда, первая схватила бокал и принялась его нюхать, изображая на лице неслыханный восторг. И остальные тоже стали нюхать и вертеть свои бокалы, с большим подозрением разглядывая довольно-таки мутную жидкость какого-то голубоватого цвета. Потом — деваться некуда — хлебнули. Мол, за здоровье, значит, хозяина.

Лучше б они выпили не за его здоровье, а чтоб он сгорел.

Тем не менее заглотили. И даже, против обыкновения, на этот раз вкус был менее отвратительный. Так что все не слишком даже покривились, а Сергей Арташезович даже сказал: "Х-ха!", пытаясь выказать себя храбрым коршуном и джигитом, а не линялым заведующим овощным подвальчиком и потенциальным клиентом ОБХСС.

Тут Коростылев, как обычно, интересуется:

— Ну? Как сегодня? Ничего?

И Анна Львовна, тоже как обычно, первая стала сыпать свое вранье:

— Боже, Коростылев! Что значит "ничего"? Не "ничего", а потрясающе! Я с детства обожаю этот вкус, когда во рту такое, как пожар в степи!

И никто не успел даже усомниться, откуда это Анна Львовна знает, какой вкус у степного пожара, и когда это она могла в детстве испытать этот дикий вкусовой эффект, тем более она из благополучной семьи, и не успела сама Анна Львовна доврать все до конца, как нос ее стал…

…Синий! Причем не то чтобы он как-нибудь там поголубел или, допустим, появились прожилки — нет! Натуральнейшего синего цвета сделался нос у Анны Львовны. Синющая такая носопыра.

При виде этого зрелища остальные широко распахнули глаза и раскрыли рты. Но, конечно, ничего не сказали. Кто же из порядочных людей возьмет на себя заявить даме, что у нее носик синий? Тем более, между нами, вовсе это был и не носик, а сооружение дай боже.

Однако бедная Анна Львовна чувствует к себе повышенное внимание и не понимает, чем оно вызвано. И обращается поэтому к жене Муркина.

— Какая ужасная погода! — говорит она. — Я в последнее время даже не сплю и, должно быть, ужасно выгляжу. Вы даже на меня так смотрите.

Ну, жена Муркина, дама волевая, овладела собой, замахала на Анну Львовну руками и, в свою очередь, стала врать:

— Что вы, что вы! Что вы, что вы! Я как раз наоборот! Я на вас смотрю и думаю: как это вы умеете, что всегда так чудно выглядите! Даже Миша мне вас всегда в пример ставит — как надо выглядеть, правда, Миша?

И тот моментально принялся подвирать.

— Да, да, — говорит, — правда. Буквально все время ставлю в пример.

Что было даже не подвираньем, а отъявленнейшим враньем, ибо если бы Муркин хоть раз вздумал поставить кого бы то ни было в пример своей супруге, то никто в мире бы ему не позавидовал.

Интересно само по себе не столько это, сколько то, что по произнесении этих слов носы обоих Муркиных были изумляющего цвета синьки. Причем у супруги даже с лиловым отливом.

И вот они поглядели друг на друга, и все остальные — на них. И воцарилась страшная тишина. И эта тишина висела, пока ее не нарушил коршун и джигит Сергей Арташезович, который с лживой бодростью воскликнул:

— А? Что такое? Никто не синий, а?

И сейчас же орлиный нос коршуна стал стремительно наливаться синевой и через мгновение имел уже вид вышесреднего баклажана.

Короче говоря. Оказалось, этот мерзавец Коростылев — случайно или злоумышленно — сотворил такую адскую смесь, которая воздействует на самые тонкие процессы организма. Механизм до сих пор толком неизвестен, но достаточно было хоть чуть-чуть этой подлости выпить, как при малейшем намеке на вранье — буквально при малейшем! — человек сейчас же начинал синеть. Именно начиная с носа. Через какое-то время синева спадала — но лишь до тех пор, пока снова… В общем, фактически просто жидкий детектор лжи. Такая свинская история.

Выяснилось это не сразу. В тот день все просто-напросто демонстративно встали и ушли. Причем жена Муркина перед тем как хлопнуть дверью Коростылеву сказала, что если помимо синего носа у ее супруга опять будут другие неприятности, то она Коростылева посадит. Этот проклятый геодезист что-то бормотал, что-то пытался объяснить, но на этот раз его даже не стали слушать. И даже Анна Львовна — и та не задержалась, чтобы, как она это обычно объясняла, помочь Коростылеву помыть бокалы. На этот раз не захотела она мыть с этим подлецом бокалы. Она только посмотрела на него со слезами презрения и убежала, прикрывая свой синенький носовым платочком.

Однако, несмотря на этот категорический демарш, ни Анна Львовна, ни остальные участники дегустации еще не представляли себе подлинных масштабов катастрофы.

Начать опять-таки с Анны Львовны. Эта бедная женщина, черт бы ее взял, всю ночь проплакала, проклиная и Коростылева, и город Ялту, и даже самолет, на котором они — хотя и случайно, конечно, — летели вместе с этим негодяем.

— Ай, геодезист! — вскрикивала она сквозь слезы. — Геодезист сучий!