Кроме того, Хогарт знал цену деньгам и не хотел ни в коем случае отказываться от тридцати фунтов.

Этого было мало. Он не впервые сталкивался с унизительным бесправием художников. Их не охранял закон, у них не было ничего, что защищало бы их интересы. Уже не раз Хогарт видел в витринах магазинов скверные повторения собственных гравюр, продававшиеся по дешевке и, естественно, отбивавшие у него покупателей. И сделать пока ничего не мог.

У него было сильно развито чувство справедливости. И хотя на этот раз он защищал собственные свои интересы, он отстаивал и принцип. Можно было бы вспомнить, правда, английскую пословицу, утверждающую, что «благотворительность начинается с собственного дома». Но, как будет видно в дальнейшем, Хогарт заботился о чести и достоинстве художника именно как о принципе.

Итак, он подал в суд. «Хогарт versus Моррис».

Это было довольно рискованное предприятие, сулившее большие расходы и маловероятный выигрыш, так как формально Моррис имел все преимущества на своей стороне. Хогарт действительно считался гравером, ибо держал граверную мастерскую и сам себя называл именно так в своей коммерческой карточке.

В мае 1728 года состоялся процесс. История не сохранила его драматических подробностей, что очень жаль, так как речь Хогарта на суде наверняка была чрезвычайно занимательна. Вряд ли английские судьи, даже многоопытный председатель окружного суда, разбиравший дело, встречались когда-либо со столь щекотливой ситуацией. Известно, что английское право, опирающееся главным образом на «прецеденты», стремится к поискам в судебных архивах и сводах законов подходящих к случаю аналогий. Здесь никаких прецедентов не было и быть не могло.

Судьям приходилось решать вопросы, в которых они не понимали решительно ничего.

У Хогарта были роскошные свидетели. Во-первых, сам Торнхилл при всех своих регалиях и званиях, сэр Джеймс Торнхилл, член парламента, придворный художник, автор росписей в соборе святого Павла.

Сэр Джеймс, принеся присягу на библии, заявил с приличествующей случаю торжественностью, что мистер Хогарт пишет отличные картины, пишет их уже давно, помогает и ему, Торнхиллу, в больших росписях и является, без сомнения, живописцем.

Это произвело большое впечатление на судей и на публику.

Затем выступил президент Академии на Сен-Мартинс-лейн мистер Вандербенк и полностью подтвердил сказанное достопочтенным сэром Джеймсом, членом парламента.

Все это, кстати сказать, лишний раз свидетельствует, что какие-то (до нашего времени не дошедшие) картины Хогарта уже пользовались некоторой известностью.

Словом, мистеру Моррису пришлось на суде туго. Не только формальная, но и принципиальная победа была на стороне Хогарта — он заставил всерьез заговорить о правах художника. Он доказал устами уважаемых и известных живописцев, что и сам принадлежит к их числу. Все это значит, что его уже тогда считали мастером незаурядным. И это было правильно со всех точек зрения, потому что именно в тот год Хогарт заставил заговорить о себе не только как об авторе остроумных гравюр, но и как о живописце, обратившемся к совершенно не виданной до той поры теме.

Уже было сказано, что начиная с 1727 года его жизнь стремительно ускорила свое движение. События следуют одно за другим, сплетая судьбу Хогарта с самыми разнообразными людьми и происшествиями.

Много лет спустя Хогарт писал в автобиографии: «Я решил создать на полотне картины, подобные театральным представлениям…» Но он не написал, что одной из первых его картин было просто-напросто изображение театрального представления, причем представления в ту пору, пожалуй, самого знаменитого, память о котором жива и посейчас, — «Оперы нищих» Джона Гэя.

По молодости лет, как уже говорилось, Хогарт не оценил «Гулливера» или просто не прочел его как следует. И конечно, он не знал даже имени автора, так как «Гулливер» издан был анонимно и мало кто догадывался, что автор столь дерзкой и возмущавшей умы книги — декан дублинской церкви святого Патрика, достопочтенный Джонатан Свифт. Однако именно этот великий человек, мизантроп, философ и мудрец, наделенный ледяным и блистательным юмором, подсказал поэту Джону Гэю сюжет «Оперы нищих» удивительной пьесы-баллады, положенной на музыку Иоганном Пейпушем.

Свифт совершал в своей жизни немало странных поступков, любил парадоксы, порой мрачные. Он, например, вполне серьезно уговаривал Гэя — беспутного сластолюбца — стать священником. И он же придумал идею «Оперы нищих» — крамольного произведения, снискавшего затем известность не меньшую, чем сам «Гулливер».

«Гулливер» философичен, его связи с действительностью сложны и не всегда уловимы, явные политические намеки переплетаются в нем с рассуждениями почти абстрактными, с непреходящими общечеловеческими идеями. «Опера нищих» — откровенный и злободневный памфлет, трогательный и остроумный, романтический и приправленный легкой горечью.

Джон Рин, знаменитый театральный антрепренер, сын не менее знаменитого Кристофэра Рича, был мастер ставить эффектные и пышные пантомимы. На сцене Линколнс-Инн-Филдс происходили великолепные превращения, сверкали фейерверки, рушились дворцы и кружились хороводы. Все это очень нравилось публике, но не шло ни в какое сравнение с громоподобным успехом «Оперы нищих»[5].

И если «Гулливер» пока еще оставался Хогартом по-настоящему не замеченным, то «Опера нищих» покорила его сразу же. Она была проще, поэтичнее, она шла на сцене в блеске свечей, с превосходной музыкой; и играли ее чудесные лондонские актеры — Лавиния Фентон, Нипели, Уокер.

То был прелестный спектакль, и он взбудоражил весь Лондон, причем более всего обилием вольнодумных идей и рискованных намеков.

Конечно, зал буквально содрогался от хохота, когда веселый многоженец Макхит в тюрьме, узнав, что собрались все его жены, произносил знаменитую фразу:

— Как, еще четыре жены? Это слишком. Слушай, скажи стражникам, что я готов к казни…

Но зрители наиболее проницательные смеялись над другим. Хотя вся история происходила в обществе бродяг, проходимцев и просто воров, в действующих лицах нетрудно было различить черты многих высокопоставленных особ, а в ситуациях пьесы — связь с нынешней английской реальностью. Тем более что один из главных героев спектакля — Пичем — сильно напоминал главаря лондонских бандитов Уайлда, заседавшего, как говорилось уже, в свое время в муниципалитете. Но еще больше, чем Уайлда, Пичем — этот пройдоха и вор — напоминал всесильного сэра Роберта Уолпола, графа Орфордского, премьер-министра Соединенного королевства, главу партии вигов — иными словами фактического правителя Англии.

Так что зрителям было и над чем посмеяться и над чем подумать. Слова, что произносились на сцене, звучали обвинением: «В низах общества гнездится столько же пороков, сколько и в верхах, но бедняков за эти пороки наказывают». «Малого вора вешают, а большого чествуют» — так говорили герои пьесы, вызывая в зале и смех, и овации, и восторженные крики, и смущенный гул.

Тем, на кого намекала пьеса, пришлось не сладко. Надо было как-то выбираться из неудобного положения. Премьер-министр сделал это довольно элегантно: он подчеркнуто долго аплодировал песенке о взятках, явно адресованной ему; потом встал и громко попросил спеть ее еще раз. Сэр Роберт умел владеть своими чувствами и был вполне джентльменом, что, впрочем, не мешало ему оставаться взяточником.

Находчивость премьера не спасла Лондон от скандальных и подрывающих почтение к правительству идей, проповедовавшихся со сцены Линколнс-Инн-Филдс. К тому же большая часть самых пикантных намеков была вложена в куплеты веселых песенок, которые сами запоминались и распевались по всему городу.

Так на театральной сцене возникла перед Уильямом Хогартом одна из тех фантасмагорических картин, которые увлекали его воображение еще в пору «Пузырей Южного моря». Здесь все было не совсем настоящее, и в этом ненастоящем мире обличалась несправедливость, которую еще не отчетливо, но тяжело ощущал Хогарт. И все это выражалось и словами, и точными, как рисунки Калло, жестами актеров и мастерской — по тем временам — постановкой Рича.