— Зря горячитесь, Тимофей Сидорович, — пытался я образумить его, — дело вовсе не в гайке. Просто мы еще не умеем использовать силу инерции и на этом теряем много времени.

— Инерция, инерция… Плевал я на твою инерцию!

— Напрасно. Вы думаете, что чем быстрее движется стрела, тем лучше. А на поверку выходит не так. Посудите сами: вы разгоняете стрелу, а перед самым думпкаром включаете торможение. Однако сила инерции толкает стрелу дальше, вам приходится ее возвращать. Вот тут-то и выходит непроизводительная трата.

— Хватит комиссара из себя корчить! Поболее твоего работаем и знаем, что к чему. Нахватался у Паранина словечек, а сам гайку как следует привернуть не можешь.

Я пожал плечами и ничего не ответил. Несмотря на нашу первую неудачу, на сердце было хорошо. Сердиться на Бакаева за резкие слова не имело смысла. Он жаждал немедленной победы, а все получилось не так, и машинист был раздосадован. «Утереть нос» не удалось. Но все-таки мы сдвинулись с мертвой точки, Бакаев стал понимать кое-что. Уже одно это могло настроить на веселый лад. Работал человек по старинке, как и многие другие, выполнял сменную норму, был доволен. А теперь в его простую, открытую душу вселилось беспокойство, и обед покажется ему сегодня безвкусным.

Наконец наступило долгожданное воскресенье! Еще с вечера я выгладил брюки, желтую футболку, побрился. Боялся только одного: Катя раздумает, и наш поход на Кондуй-озеро сорвется. Было пять часов утра, когда я подошел к калитке ее дома. Катя уже не спала. Вышла навстречу, протянула руку. Тень от соломенной шляпы падала на лицо, и оттого глаза казались глубокими, серьезными. В белом платье с матросским воротником она казалась необычайно гибкой, тоненькой.

— А вы точны!

— Рад стараться!

Она даже не улыбнулась.

— У вас что-нибудь случилось?

— С чего вы взяли?

— Да так.

— Просто дурно спала. Сама не знаю почему. Ну, идемте!

Глухая зелено-бурая чаща сразу же укрыла нас. Мы шли вдоль ручья, иногда перепрыгивали с камня на камень. От тальниковых веток на камни ложились зыбкие тени. Потом потянулась песчаная дорожка, залитая светом. Цвел шиповник. Над кустами звенел, жужжал рой шмелей, пчел, мух. Порхали пестрые бабочки. Дрожали затянутые паутинкой ветки бересклета. Где-то в чаще надрывно кричала сойка. Ей вторила кукушка. Воздух млел. Было душно, знойно. Мы словно попали в запущенный сад. В густой траве то тут, то там бросались в глаза полыхающие «огоньки», белые метелки гречихи и большие желтые цветы, словно упавшие на луговину солнечные бусы. Я смотрел на Катю сбоку: кожа на носу, губах и подбородке была прозрачной, светящейся, и казалось, видно, как бурлит под ней кровь. С лица не сходило напряженное выражение.

Но вот дорожка кончилась, и в лесу сделалось темно. Толстые, будто покрытые старой бронзой стволы деревьев почти вплотную подступали друг к другу, а их кроны настолько переплелись ветвями, что даже дневной луч не мог пробиться сквозь хвойный навес. До самой земли свешивались косматые седые пряди лишайника-бородача. Пахло грибной сыростью.

Меня несколько удивляло молчание Кати: может быть, она жалеет, что дала согласие на эту прогулку? Что подумают о ней рудничные, если узнают, что она отправилась в тайгу с простым рабочим? Возможно, она даже надеялась, что я не приду. Но ведь я сам не напрашивался…

— Почему вы так грустны, Катя?

Я впервые назвал ее просто «Катя», но она, кажется, даже не обратила на это внимания.

— Я не грустна, а молчалива. Это не одно и то же. Наслаждаюсь тишиной. От грохота машин за неделю адски устаешь. Есть же счастливчики, которые работают в тиши лабораторий и кабинетов.

— Почему же вы не смените работу, если грохот вам так надоедает?

— Пустой разговор. Для кабинета нужно родиться. А мое призвание — руда. Мы прикрепленные к месту люди. Копаемся в земле, достаем руду, а остальные, кому здоровье не позволяет, пусть составляют научные отчеты. Сделаем фантастическое предположение: скажем, перевели меня на исследовательскую работу… Ну, а дальше что?

Меня поразил этот вопрос: именно его я задаю себе всегда, когда намечается какая-нибудь перемена в жизни. Она сама же ответила:

— А дальше — прозябание, отрыв от любимого дела, крах личности как таковой. Научно-исследовательская работа меня не привлекает. На нас, рядовых тружениках, инженерах, техниках, мастерах, рудокопах, держатся вот такие рудники. Здесь мы у себя дома, так сказать, в своей родной стихии. У нас здесь свои замыслы, свои дерзания, весь смысл жизни. Зачем бросать любимое дело и заниматься нелюбимым, если в этом нет необходимости? Переходить на исследовательскую работу лишь для того, чтобы носить высокое звание ученого? К сожалению, некоторые так и делают. Я называю их сосунками. Они присасываются к настоящим ученым, на которых держится наше дело, незаметно обрастают степенями, пишут толстые диссертации, а попросту занимаются компиляцией, сводят воедино мысли и труд других. Смотришь, через несколько лет такой сосунок уже покрикивает на других, ходит с толстым портфелем и званием доцента или профессора. Это самая страшная разновидность «деятелей» науки.

— А Дементьев? — спросил я прямо: хотелось все же узнать причину их разрыва. Она не рассердилась, сказала с грустью:

— Дементьев — неплохой специалист. Но он слишком непоследователен. Вы уже, наверное, слышали, что он преподавал и вел исследовательскую работу в горно-геологическом институте Уральского филиала Академии наук. Но не поладил с тамошним начальством и вернулся сюда.

— Там не поладил, здесь не ладит… С кем же он может поладить?

Она усмехнулась:

— Дементьев — сложный человек, и о нем нельзя судить по его поведению.

— Вы, кажется, начинаете его защищать?

— Не люблю несправедливых нападок, особенно на людей, у которых не все благополучно в жизни. Не забывайте, что он все-таки был моим мужем, да и до сих пор мы не разведены, хоть и не живем вместе. Кто лучше меня может знать его? У него тяжелый характер, это правда. Он из-за одного своего упрямства может поступиться всем.

— Вы его любили?

— Разумеется. У нас были общие интересы, общие планы.

— Не понимаю: почему у вас произошел разрыв?

Она посмотрела на меня осуждающе:

— Даже друзьям детства о таких глубоко интимных вещах не положено рассказывать. Давайте оставим это…

Да, я, кажется, зашел слишком далеко. И в конце концов так ли уж важно, что у них там было? Сейчас мы вдвоем, идем по тайге, держась за руки, как в детстве. Не нужно ни о чем расспрашивать… Если ты остался наедине с женщиной, которую, кажется, уже любишь, принимай все таким, каково оно есть…

Деревья поредели, блеснул широкий просвет. А потом в глаза ударила сверкающая синева. Кондуй-озеро! Как огромная светлая чаша, наполненная хрусталем. Лесистые обрывистые берега. С гоготом опускаются на воду гуси и мгновенно исчезают в густых камышах.

— Вон за тем елбанчиком на изволоке избушка дяди Васи, — указала Катя на острый гранитный утес. «За тем елбанчиком…» — я невольно улыбнулся. — Помните ту избушку?..

Как было не помнить ту избушку! Сердце дрогнуло, томительно защемило от далекого воспоминания, и я невольно ускорил шаги.

Вот она, избушка, в которой мы провели детство!

Обыкновенная охотничья хижина с подслеповатыми оконцами и плоской крышей. Вокруг избушки развешаны сети, на земле — сухая рыбья чешуя. Теперь здесь жил дядя Вася. А тогда жили мы с Катей и дядей Иннокентием…

Дядя Вася, дряхлый старикашка в серой ситцевой рубашке и таких же портках, сухонький, заросший бородой до бровей, встретил нас приветливо.

— Давно не наведывалась, голубка, — проговорил он без упрека. — Как там Иван Матвеевич здравствует? Совсем забыл про охоту. Вот скоро уж и сезон кончается, а его все нет и нет.

— Дела, дедушка. Получил снасти и все, что полагалось?

— Получил, получил. Не забываете старика — и на том спасибо.