И пока я философствовал подобным образом, изображая из себя знатока глубинных процессов действительности, все стали замечать, что наша сменная выработка начинает изо дня в день падать. Как будто все шло по-прежнему, но выработка неуклонно снижалась.

Первым забил тревогу Юра Ларенцов:

— Может, погода сказывается? Но почему она не влияет на бригаду Шалыгина? Опять нас обогнали… Вы уж постарайтесь, поднажмите! А то ребята из других бригад уже посмеиваться стали: не пришлось бы, мол, снимать фотографию вашего машиниста с доски!

Слова Юрки вернули: меня с неба на землю. Да, эгоизм завел меня слишком далеко. Довольно предаваться копеечной философии! Я совсем забыл о больном Бакаеве, который каждый день справляется, об успехах бригады, забыл, что мы включились в общее соревнование. Когда развертывается сражение, не время задавать себе глупые вопросы о смысле бытия. Как сказал однажды Бакаев: назвался груздем — полезай в кузов!

Мне удалось подавить в себе все мелкое, личное. Всю неделю я работал на полную отдачу, вылезал из кабины с онемевшими мускулами спины. Теперь мы работали в две смены. Бригада Пудикова соревновалась с нашей. А мы, в свою очередь, старались перекрыть Шалыгина, более достойного соперника. Мы соревновались, не щадили себя, но как-то забывали об уходе за машиной. Передача экскаватора из бригады в бригаду имеет важное значение. При плохо организованной передаче можно проглядеть крупные дефекты, которые обычно ведут к аварии. Мы забыли эту простую истину, мы торопились, старались выиграть каждую минуту. Пудиков полагался на меня, я — на Пудикова. Крепеж, мелкий ремонт, замена изношенных валиков, рычажных передач… Нет, этим никто не занимался. Иной раз при передаче смен мы даже не останавливали машину. Но зато выработка вновь прыгнула вверх. Мы опять обогнали Шалыгина.

— Температура поднимается! — ликовал Юрка.

Но это была температура больного. Авария произошла в субботу. Я сидел в кабине экскаватора, но мысли блуждали далеко от забоя. Неужели и сегодня я не встречу ее?.. Хотя бы мимоходом. Взглянуть, принять независимый вид, небрежно бросить «добрый вечер» и, не оборачиваясь, уверенной походкой направиться дальше. Может быть, она задержит, спросит, почему не захожу. Может быть, в ее глазах удастся подметить тоску или хотя бы сожаление. Собственно говоря, ничего особенного и не произошло. Мы не ссорились, она не отталкивала меня. Мнительность… Я приревновал ее к мужу… Всякий вправе назвать меня идиотом. Любовь не признает игры. А я пытаюсь играть. Зачем? Я люблю, люблю ее, и не так уж важно, как она относится ко мне… Мне не хватает ее трепетной душевной ласковости, ее губ, глаз. Мелкая принципиальность, самомнение… Если бы она совсем не отвечала мне взаимностью, я все равно бы любил ее, если бы она избегала меня, презирала, ненавидела, я все равно любил бы ее, и только ее.

Лишь сейчас я начинал понимать Дементьева.

Я не жалел Дементьева. Он страдал молчаливо, не жаловался, не валялся в ногах у Кати. Он сам исковеркал себе жизнь, и жаловаться было не на кого. Ну, а я?..

Экскаватор натужно взвыл, раздался скрежет, стрела мотнулась влево и застыла. Дрожащими руками суетливо хватался я за все рычаги, нажимал на педали, но жизнь в машине заглохла. Сперва я не поверил, что произошла серьезная авария. Выключил ток, выпрыгнул из кабины. Из дверцы кузова высунулось бледное, встревоженное лицо Юрки.

— Что там стряслось?

Он ничего не ответил, посторонился, я залез в кузов. Все, что я знал, все, что учил, словно выветрилось из головы. В забое стоял незагруженный состав. Проходили минуты, а я метался от узла к узлу, пытаясь отыскать неисправность.

Через полчаса машинист состава, по-видимому потеряв терпение, подошел к экскаватору и крикнул с издевкой:

— Бывайте здоровы, а я поехал: некогда вас дожидаться!

И он увел почти пустой состав. Я готов был плакать от досады. Я был беспомощен среди мертвой груды механизмов. Если бы только установить неисправность!..

Кто-то легонько оттолкнул меня: это был Дементьев. Наверное, ему уже доложили о случившемся, и он самолично пришел в забой. Молчаливо принялся он за дело. В первый раз я почувствовал себя перед этим человеком жалким и ничтожным. Он знал душу машин, уверенно прикладывал щупы вольтметра к концам обмоток, проверял крепление щеток.

Спустился на землю, пошевелил бровями. Я думал, что он так и уйдет, ничего не сказав. Но он сказал, и в голосе не было ни упрека, ни осуждения, ни скрытого торжества:

— Вы допустили длительную перегрузку. Реле неисправно, потому и не сработало. Сгорела обмотка электродвигателя. Нужно знать, что двигатель допускает кратковременную перегрузку в два целых и две десятых раза от номинальной нагрузки. И не больше. Кроме того, вы не соблюдаете элементарных правил: поставили экскаватор с большим уклоном. Два градуса — и не больше! Когда уклон больше, сильно нагружается поворотный механизм и затрудняется работа остальных механизмов.

Он прочитал эту лекцию, уличив меня в полном невежестве, и хотел уходить.

— Как же дальше? — промямлил я растерянно. Слова застревали в горле. Дементьев криво усмехнулся. Упрямо и непроницаемо глядели равнодушные глаза.

— На площадку. В ремонт! Это вам не шары катать…

Повернулся и ушел. Я был уничтожен. Стало тошно и тяжело. В голове была пустота, какой-то пробел, словно там образовалось продуваемое ветром место. Значит, прощай все наши успехи, достижения… Через несколько минут весь рудник узнает о моем провале. Как буду смотреть в глаза больному Бакаеву? А Катя?.. Что подумает она?.. Предался меланхолии, черт бы тебя побрал!..

Настали дни позора. Нашу бригаду прозвали «бригадой рыжих». Теперь мы с утра до ночи работали на ремонтной площадке, вернее, как выразился Ерофей, были «на подхвате». Заодно решено было произвести ремонт износившихся гусеничных рам и поворотной платформы. Рудник добивался новых успехов, появились новые имена, а нашу бригаду словно вычеркнули из списка. Портрет мой с Доски почета сорвали. Сейчас было не до славы. Я ходил сгорбившись, боялся встречаться со знакомыми.

Бакаев скоро узнал о нашем провале и сам пришел на площадку. Его уже выписали из больницы, и он находился в отпуске. Тимофей Сидорович, взглянув исподлобья, сдержанно поздоровался, со мной даже не заговорил, а сразу же прошел к технику. Да и говорить было не о чем — все и так ясно. Бакаев еще не оправился совсем; быстро утомившись, он ушел, ни с кем не простившись. Мне запомнилось страдальческое выражение его лица. Он чем-то напоминал больную птицу. Кочергин Иван Матвеевич больше не приглашал меня «почаевать». Какие уж тут чаи!.. Он заглянул однажды к нам, обошел мертвую громаду «Уральца» и сказал:

— Запоролись, мученики!.. А я-то по дурости возлагал надежды…

Мне оставалось сопеть и отмалчиваться. Хорошо еще, с должности не сняли.

Жизнь на руднике стала в тягость. Бывает же так: человек становится противен самому себе. Хотелось уйти, снова потонуть в неизвестности, отвечать только за самого себя. Вот куда завела меня самонадеянность! Вначале все казалось таким простым и возможным. Не боги горшки обжигают…

Погода постепенно установилась. Меня тянуло в тайгу, к Кондуй-озеру, но приходилось от зари дотемна копаться в узлах, проклиная тот злополучный день, когда взбрело в голову вернуться на Солнечный. Да, мы настоящее зовем привычным. Но стало ли оно привычным для меня? С видом знатока я размахивал руками, делал вид, что мне все известно, все нипочем. И другие поверили в это, как поверил я сам. Мой портрет даже повесили на Доску почета, даже появились такие, которые завидовали, подражали мне, мечтали стать такими, как я. А я обманул доверие товарищей, не выдержал первого же серьезного испытания.

Ночами одолевали мысли. От испарений тел в бараке было душно, я брал ватник, одеяло и устраивался на свежем воздухе на столе, врытом в землю. Днем на этом столе играли в домино. А по ночам над ним висел комариный толкун. И я свыкся с комариными укусами.