Нет, объяснение Аркадия Андреевича ничего не прояснило.

Вскоре, однако, и без мудреных объяснений я понял, в чем дело. При линейной структуре, у которой, несомненно, были свои положительные стороны, наш карьер подразделялся на несколько горных участков. Эти участки самостоятельно производили буровые, взрывные, экскаваторные и путевые работы на своей территории. Наша маленькая ячейка была автономна, мы отвечали только за себя — это был участок с законченным циклом производственных процессов. И только колесный транспорт был выделен в специализированный общекарьерный цех, который обслуживал все участки.

Теперь же вместо горных участков стали создавать специализированные цехи. Появился цех экскаваторный, взрывной, буровой и другие. Взаимную увязку работы цехов в масштабе всего карьера осуществляли производственные и технические отделы карьероуправления. Организация всего производственного процесса была тщательно продумана. Правда, не всюду реорганизация проходила гладко, да и повышения производительности пока что не замечалось, но все складывалось именно так, как хотел того Дементьев. Его поддерживало партийное руководство, расчищало дорогу его функциональной структуре, начальники-администраторы обращались к нему за советом.

Вот уже несколько дней авторитетная комиссия вела расследование, и поговаривали, что виновные будут привлечены к суду.

Очень странно вел себя Дементьев: прежде всего он перестал пить. Во всяком случае, больше никто не видел его в нетрезвом виде. Он ходил понурый, какой-то сникший, что никак не вязалось с положением победителя. Когда началась перестройка производственного процесса, решили во главе дела поставить Дементьева: ведь это оп «проливал кровь» за функциональную структуру. Дементьеву предложили должность начальника карьера. И произошло невероятное: Дементьев наотрез отказался от высокой должности.

— Совсем сдурел человек! — заключил Аркадий Андреевич.

В самом деле, удивительно: боролся, доказывал, а когда добился, то ушел в кусты.

Спешил я как-то вечером в столовую, вижу, впереди на тропе сгорбленная фигура. Это был Дементьев. Он поджидал меня. Его бежевый костюм напоминал измятую тряпку. Поразили глаза: словно оловянные, без выражения (чем на них посветишь, тем и заблестят!), пустые глаза. На щеках густая золотистая щетина.

Я хотел пройти мимо, но он остановил, сказал с наигранной шутливостью:

— А, король бильярда! Наше вам с кисточкой! Куда вы запропастились: ни в клубе, ни у Кочергиных?

— А зачем я вам?

— Хочу отыграться. Душа свербит! Все не могу успокоиться: высадили меня за мое почтение!

Я внимательно взглянул в его бессмысленные глаза и сказал:

— Не прикидывайтесь, Дементьев. Что вам от меня нужно? Все призы забрать? Так вы их уже взяли.

По его лицу прошла судорога. Оловянный налет на зрачках исчез. Дементьев грубо схватил меня за рукав.

— Вы знаете, о чем я хочу спросить… Как она?..

И столько тоски было в его коротком вопросе!

— Спросите у горнотехнической инспекции! — бросил я жестко и, выдернув рукав, зашагал в столовую.

Может быть, я поступил бесчеловечно. Ведь если разобраться объективно, Дементьев меньше всего повинен в случившемся. Но я его ненавидел, ненавидел за все обиды, которые он нанес Кате, за то, что он оказался победителем, за его бычье упрямство. Он был противен всему моему существу. Его слава идет по руднику, все почтительно с ним здороваются, ломают шапку, а я даже не пожелал с ним разговаривать.

Когда я рассказал об этой встрече Кате, она, словно в полузабытьи, переспросила:

— Значит, справлялся?.. Хочет видеть сломленной, побежденной…

Мы сидели на тахте. В открытое окно плыли дымные сумерки, свеже и остро пахло смолой. Сосны покрылись тускло-серебристым налетом. Над сопками все еще желтела узкая полоса. Тайга замерла, притихла, затаились птицы. Долгий душный день кончился, а вместе с ним отошли заботы. Где-то за молчаливыми деревьями еще звенело железо, доносился неясный гомон. Там обычным порядком шла жизнь.

Света не зажигали. Я больше не был чужим в этом доме, мог заходить сюда без приглашения в любое время. Катя, еще совсем недавно такая далекая и недоступная, сейчас была со мной, и я говорил ей о своей любви. И вовсе не имело значения, что о нас подумают, что скажут другие. События последних дней очень сблизили нас. Ей нужна была моя поддержка, ей, такой сильной и гордой.

И вот моя ладонь лежит на ее округлой руке, мои колени касаются ее колен. Мы ведем неторопливый разговор, полный неизъяснимой грусти.

— Как жаль, что та наша жизнь не вернется больше никогда, — говорит Катя. — Но хорошо, что ты все же вернулся… У всех родные: братья, сестры, отцы, матери, бабушки, дяди, тетки. А у меня все не как у людей: на всей земле никого, кроме тебя. И то какой же ты брат!.. Очень страшно сознавать это — никого!

Я вижу чистый изгиб ее шеи, маленький, строго очерченный подбородок, тяжело опущенные ресницы. Иногда она чуть отодвигается, вскидывает на меня глаза, — это случается тогда, когда я заговариваю о будущем. В этих больших глазах появляется такой странный оттенок, что я невольно умолкаю. Может быть, ей не хочется думать о том, что ждет нас впереди. Всегда мучительно больно, даже в мыслях, отгораживать себя от настоящего, если ты привязан сердцем к своим просторам, сосновым просекам, уходящим вдаль, сырым перелескам и туманным утрам.

Иногда мне кажется, что все последние события наложили незримый отпечаток на наши отношения. Как будто Катя в чем-то уступила мне. Я улавливаю эту мягкую снисходительность и в ее умных, немного печальных глазах, и в улыбке, чуть скорбной, но всегда ласковой.

— Сказку может дать только тот, кто сам не имел ее никогда, — неожиданно произносит она своим задумчивым и спокойным тоном. — А вы с Дементьевым уже имели ее до меня… Зачем обманываться?..

Я не знаю, что возразить. Размышляю над ее непонятными словами, но смысл, вложенный в них, ускользает от меня. Может быть, Катя знает меня больше, чем знаю себя я сам?.. Это злит, раздражает. Я встречаюсь с ней каждый день, но до сих пор не могу уловить, о чем она думает, как относится ко мне, к моим планам. Сколько раз надеялся застать ее врасплох, — напрасно… Поднимет голову, улыбнется и ласковой снисходительной улыбкой отгородит себя от меня. А паутина слов, томящих, беспокойных, туманит и туманит рассудок.

— К черту! — говорю я. — К черту… Хватит морочить мне голову всякой философией. Ненавижу чересчур умных женщин. Или ты до сих пор не устала от высшего образования?

Она заливается смехом, отпихивает меня. А я с ожесточением покрываю ее лицо, шею, плечи поцелуями.

— Убирайся, дикарь проклятый! Волосы растрепал.

Катя отстраняется, перебирает косу, укладывает узлом на затылок. Брови сердито сдвинуты, изломаны. Поблескивают зубы за полуоткрытыми губами. Но это всего лишь игра, древняя игра, понятная обоим. Я снова завладел ее руками, и все начинается сначала.

…Думалось, уже все между нами сказано и до полного счастья всего лишь один шаг, даже меньше. Но когда я попытался сделать этот шаг, она осторожно погладила меня по щеке и просяще прошептала:

— Не надо, дорогой. Только не сейчас… Пусть это случится тогда, когда я буду чувствовать себя совершенно свободной ото всего. Не хочу половинчатого счастья… Ты должен понять. Я никогда не уйду от тебя.

И я уступил.

Еще никогда я не испытывал такого душевного подъема. Дела в бригаде спорились. Не знаю, что было тому причиной: то ли функциональная структура, способствующая повышению производительности труда, то ли ощущение счастья, своей силы. Думаю, структура играла в данном случае второстепенную роль. Что мне до Дементьева и его новшеств! Мне хотелось быть в глазах Кати героем, кроме того, мы должны были отстаивать честь бригады. Не стану скрывать, я стремился выдвинуться. Но каковы бы ни были мотивы моего поведения, за довольно короткий срок бригада добилась ощутимых успехов.