- Государь, умирая, мой муж сказал, что ты будешь справедлив и милосерден.

- Мы понимали друг друга, - сказал я, но в интересах истины добавил: - До определенного предела.

- Я могу быть свободна?

- Абсолютно свободна. Последняя воля Констанция для меня священна. - Я встал. - Сообщи мне, когда у тебя родится ребенок. - Она приложилась к пурпуру, и мы расстались.

Я получаю из Антиохии регулярные донесения о Фаустине. Она слывет гордой и неуживчивой, но в заговорах не участвует, хотя и недолюбливает меня за то, что я лишил ее почетного титула Августы. Между прочим, родила она девочку, и должен сказать, что от этой вести у меня гора с плеч свалилась. Зовут ее Флавия Максима Фаустина. Интересно, как сложится ее судьба?

Либаний: С Флавией - мы ее называем Констанцией Постумией - меня связывает самая тесная дружба. Она женщина редкого обаяния, вся в мать. Сейчас она, как известно, замужем за императором Грацианом и живет в Трире; таким образом, ей удалось то, что не успела ее мать, - она стала правящей Августой. Фаустина очень гордится своей дочерью, хотя месяц назад, при нашей последней встрече, она была очень расстроена тем, что императрица не пригласила ее в Галлию. Очевидно, заботливое чадо решило, что матери такая дальняя поездка уже не по силам. "Что делать? - утешал я тогда Фаустину. - Дети всегда стремятся жить своей жизнью, и с этим надо мириться". Я даже дал ей почитать единственный экземпляр моего трактата "Сыновний долг". Кстати, она мне его ведь так и не вернула!

Что касается императора Грациана, то это всеобщий любимец, хотя (увы, увы!) ярый христианин. Став императором, он впервые в истории отказался от титула великого понтифика - крайне дурной знак. Между прочим, когда в прошлом году Грациан избрал Феодосия Августом Восточной Римской империи, он одновременно пожаловал своей теще Фаустине почетный титул Августы. Мы все были за нее чрезвычайно рады.

Юлиан Август

После ухода Фаустины я послал за цирюльником: последний раз я стригся еще в Галлии и совсем зарос - не философ, а Пан какой-то! Ожидая цирюльника, я погрузился в изучение дворцового штата, как вдруг в кабинет вошел некто похожий на персидского посла. Его перстни, золотые пряжки, завитые кудри внушали такое почтение, что я невольно привстал, но то был всего лишь мой брадобрей. Узнав это, я только и сумел промямлить: "Я хотел видеть цирюльника, а не сборщика податей", но он нисколько не смутился: подумаешь, государь шутить изволит! За работой цирюльник говорил без умолку. Оказалось, он получает от казны ежегодное жалованье. Еще ему каждый день положены двадцать караваев хлеба, а также корм для двадцати голов вьючного скота. При этом выяснилось, что ему всего этого еще мало и он считает, что ему недоплачивают. Подравнивая мне бороду, он в изысканных выражениях сетовал, что я хочу подстричь ее клинышком - так мне не к лицу. До его ухода я помалкивал, а затем продиктовал меморандум о сокращении штата брадобреев, поваров и прочей дворцовой челяди.

За этим приятным занятием меня застал вошедший Оривасий. Он с улыбкой слушал, как я, размахивая руками, мечу громы и молнии, все более распаляясь при мысли о том, какой двор достался мне в наследство от предшественников. Дождавшись, пока я выдохнусь, Оривасий стал докладывать, что он увидел в обследованных им помещениях гвардейцев-доместиков. Оказывается, солдаты спали не более не менее как на перинах! Кормили их исключительно деликатесами, а их кубки были много тяжелее мечей. К тому же некоторые из доместиков приторговывали драгоценностями, либо ворованными, либо собранными в качестве дани с богатых купцов, которых они постоянно держат в страхе. В довершение ко всему эти доблестные воины организовали хор и подряжались развлекать пирующих любовными песнями!

Признаюсь, под конец я уже не мог больше терпеть и просто рычал. Оривасий обожает доводить меня до белого каления. Он хладнокровно перечисляет одну за другой подробности и следит, как у меня на лбу вздуваются жилы, а когда я готов от гнева крушить все вокруг, он хватает меня за руку и советует поберечься, не то меня вот-вот хватит удар. Что ж, так оно когда-нибудь и будет.

Я хотел немедленно разогнать гвардию доместиков, но Оривасий посоветовал лучше делать это постепенно, тем более что во дворце творится кое-что похуже.

- Похуже? - Я возвел очи к Гелиосу. - Я понимаю, солдаты - это далеко не философы, все они воруют, что поделаешь? Но перины, любовные песни…

- Дело не в солдатах, а в евнухах. - И он замолчал, кивнув в сторону секретарей. Хотя они и присягали хранить государственную тайну, чем меньше кругом ушей, тем лучше.

- Потом, - прошептал Оривасий.

Вдруг снизу послышался страшный шум, и в кабинет ворвался запыхавшийся гофмаршал:

- Государь, депутация из Египта смиренно молит преклонить слух…

Тут внизу так загрохотало, будто во дворец ворвались бунтовщики.

- И часто у вас такое происходит?

- Государь, просто египтяне…

- Народ шумный?

- Да, государь.

- И преторианскому префекту с ними не сладить?

- Именно так, государь. Он сказал, что ты не сможешь их принять, и… - Снова послышались визгливые вопли и грохот бьющейся посуды.

- Египтяне всегда так себя ведут, гофмаршал?

- Частенько, государь.

Слова гофмаршала меня позабавили, и я спустился вслед за ним на первый этаж, в зал для приемов преторианского префекта. Когда я уже был готов переступить порог, невесть откуда появилось не менее дюжины слуг. Один поправил мне прическу, другой - бороду, третий расправил складки плаща, а еще кто-то водрузил на голову диадему. Затем гофмаршал и окружавшая меня немалая свита отворили дверь, и я, чувствуя, что становлюсь похожим на Констанция, вошел в приемную.

Следует заметить, что вообще среди моих подданных египтяне действительно самые докучливые… да и в частности тоже. Они заслуженно пользуются дурной репутацией. Особенно они любят сутяжничать. Иногда семья, только чтобы всем досадить, готова судиться хоть сто лет. Депутация, которая явилась сейчас ко мне на прием, сначала прибыла к Констанцию в Антиохию. Там они его не застали и бросились за ним в Мобсукрену, но тут его избавила от них милосердная смерть. Услышав, что в Константинополь скоро прибудет новый император, они, не теряя ни минуты, направились ко мне. На что же они жаловались? Тысяча претензий к нашему наместнику в Египте.

Как только я вошел, меня со всех сторон окружили люди всех цветов кожи - от белых греков до черных нумидийцев - и что-то разом залопотали, нисколько не смущаясь моим величием. Я взглянул в сторону преторианского префекта. Он, к счастью, повернул большой палец вниз, но меня происходящее уже начало забавлять.

Я не без труда заставил их умолкнуть и возопил: - Справедливость будет восстановлена в отношении каждого из вас! - В ответ раздались как радостные вопли, так и горестные стенания. По-видимому, некоторые посланники почуяли недоброе. Что-то уж слишком легко все получалось. - Но, - продолжал я безапелляционным тоном, - я не могу возместить ваши убытки здесь. Казна находится на другом берегу Босфора, в Халкедоне, и финансовые вопросы решаются только там. - К изумлению префекта, я сочинял на ходу. - Вас отвезут туда за мой счет. - От такой щедрости все египтяне так и ахнули. - А завтра я приеду к вам и тщательно рассмотрю каждую претензию. Если выяснится, что они справедливы, я буду знать, что мне делать. - Послышалось довольное урчание, под которое я благополучно улизнул из зала.

- Государь, но завтра у тебя весь день занят! - расстроился гофмаршал. - Да и казначейство не в Халкедоне. Оно здесь.

Ничего, отправьте всю эту ораву в Халкедон и предупредите лодочников, что, если они перевезут обратно в Константинополь хоть одного египтянина, пусть пеняют на себя.

Гофмаршал впервые посмотрел на меня с уважением, а египтяне еще месяц досаждали халкедонским властям и в конце концов отправились восвояси.