Саллюстий кивнул. Он знал, что мне покровительствует Гермес - стремительный разум Вселенной.

22 июня я выступил из Вьена. Под моим началом находилась двенадцатитысячная армия, состоявшая из тяжелой конницы, пехоты и лучников. Весь город высыпал на улицы проводить нас. Флоренций, прощаясь со мною, не мог скрыть издевательской усмешки, Марцелл едва сдерживал смех. Они не сомневались, что видят меня в последний раз. Елена прощалась со мной стоически-сдержанно: римская матрона до мозга костей, она также не исключала, что я вернусь на щите.

Освещенные ярким июньским солнцем, мы выехали из городских ворот. По правую руку от меня скакал Саллюстий, по левую - Оривасий, а впереди знаменосец держал полотнище с изображением Констанция в диадеме и пурпуре. Недавно мой двоюродный брат соизволил прислать мне сей портрет, до тошноты схожий с оригиналом; к нему были приложены пространные и подробные инструкции, в каких случаях его следует развертывать. Констанций также напомнил мне, что в Галлию я послан не монархом, а только наместником, главная задача которого - воплощать в глазах народа образ государя и демонстрировать пурпур. Это было, конечно, немного унизительно, и все же я выступил в поход в наилучшем расположении духа.

26 июня мы были у стен Отена. В тот же день я нанес германцам сокрушительное поражение и снял с города осаду. (Секретарю: вставить здесь соответствующую главу из моей книги "Галльские войны", а именно - повествование о походе из Отена через Осер и Труа в Реймс, где я провел весь август.)

Приск: Юлиан забыл одну маленькую подробность. Справа от него действительно ехал Саллюстий, слева - Оривасий, а сзади - твой покорный слуга! В остальном его записки об этом походе почти ничем не грешат против истины. Все полководцы, начиная с Юлия Цезаря, стараются в своих воспоминаниях представить себя в наилучшем свете, но Юлиан, не в пример им, писал о себе честно, хотя тоже старался не заострять внимания на своих ошибках. К примеру, он умалчивает о том, как потерял чуть ли не половину легиона, которому отдал необдуманный приказ идти лесом. Его предупреждали, что в этом лесу скрываются германцы… и они там действительно оказались. Тем не менее Юлиан чаще всего воевал осмотрительно и редко посылал в бой хотя бы одного человека, не будучи уверен, что перевес на нашей стороне. Так, во всяком случае, заверяют нас люди, сведущие в военном искусстве. Я лично в нем ничего не смыслю, хотя был рядом с Юлианом и в галльскую, и в персидскую кампанию. Не будучи воином, мне даже приходилось иногда браться за меч, хотя я и не испытывал от этого никакого удовольствия. То кровавое упоение битвой, о котором пишет Юлиан несколькими страницами выше, мне совершенно чуждо. Кстати, его признание меня удивило. Мне он никогда не говорил, что любит войну.

Нашим главным стратегом был Саллюстий, человек очень даровитый и во всех отношениях достойный восхищения - возможно, даже чересчур достойный. Частенько казалось, он играет чью-то роль - скорее всего, Марка Аврелия: весь такой скромный, такой сдержанный, серьезный, такой благоразумный и прочая, прочая, прочая - все качества, которыми, как люди вбили себе в голову, следует восхищаться. Это-то его и выдавало. В человеке хорошее всегда перемешано с дурным, и он должен иметь хотя бы один недостаток, Саллюстий же состоял из сплошных достоинств. Можно себе представить, скольких трудов стоило ему играть эту роль - тем более что он наверняка понимал, что на самом деле далеко не тот, за кого себя выдает! Так или иначе, независимо от того, что им руководило, он производил на всех самое благоприятное впечатление и хорошо влиял на Юлиана.

Сняв осаду с Отена, Юлиан отправился на север, в Осер, где остановился на несколько дней для отдыха. В отличие от других полководцев, которые изматывают солдат бесконечными переходами, он всегда использовал любую возможность, чтобы дать им передохнуть. Из Осера мы двинулись в Труа; это был трудный поход - на нас все время совершали налеты германцы. Внешность у них устрашающая: они высоки и мускулисты, а волосы у них длинные и, по обычаю их племени, окрашены в красный цвет. Одеваются германцы примерно так же, как и мы, поскольку носят доспехи, содранные с убитых римлян. В лесу германцы - грозная сила, но на открытой местности не выдерживают натиска и бегут.

В Труа нам пришлось несколько часов проторчать под городскими стенами: насмерть перепуганный гарнизон никак не хотел поверить, что мы не германцы и возглавляет нас действительно цезарь. Кончилось тем, что Юлиан самолично вышел вперед и развернул то самое знамя с "до тошноты схожим" изображением императора. Он приказал открыть ворота, и ему подчинились.

После дневки в Тревесе мы повернули на Реймс. По предварительному соглашению с Флоренцием, к августу месяцу там должны были сосредоточиться главные силы нашей армии с тем, чтобы двинуться на Кельн. В Реймсе мы соединились с прибывшим ранее Марцеллом, и вскоре после нашего приезда состоялся военный совет. Просидев весь день в седле, я едва держался на ногах и мечтал лишь о ванне и все же поплелся на совет вслед за Юлианом и Саллюстием.

Военные успехи Юлиана пришлись Марцеллу совсем не по вкусу. На вопрос Юлиана, готова ли армия к походу, он ответил "нет". Когда она будет готова? Ответ уклончивый. И наконец твердо: "В этом году генеральное наступление невозможно".

Тогда поднялся Юлиан и стал лицедействовать. Он врал так вдохновенно, что ему бы позавидовал сам Одиссей, а я просто не верил своим ушам! Начал он печальным тоном:

- По дороге сюда я думал, что все вы рветесь в бой с варварами и готовитесь к нему, но увы, оказывается, ничего не предпринимается и мы опять вынуждены обороняться…

Марцелл угрожающе заворчал, но Юлиана уже понесло. Ты помнишь, как это бывало, когда на него нисходил дух (он вроде бы считал, что это Гелиос):

- Генерал, я представляю здесь особу божественного императора и прислан для устрашения варваров. Мне поручено отбить города, сданные тобою, и прогнать дикие племена за Рейн, в их дебри. Давая присягу цезаря, я поклялся победить или умереть.

- Но, цезарь, мы… - Вот и все, что удалось промямлить Марцеллу. Оборвав его на полуслове, Юлиан выхватил из-за пазухи свиток - правила этикета, которые вручил ему Констанций, и угрожающе потряс им в воздухе.

- Ты видишь, Марцелл? Смотрите, все смотрите! - Он размахивал свитком, как знаменем. Никто не мог разобрать, что это за документ, но все видели печать императора. - Это личное послание божественного императора. Гонец привез его мне в Отен. Государь приказывает нам взять Кельн. Такова его воля, и нам, его слугам, надлежит повиноваться.

Марцелл и его приближенные просто оцепенели. Никто не слышал, чтобы Констанций когда-либо отдавал такой приказ, так как последнего просто не существовало, но мог ли такой искушенный политик, как Марцелл, признать перед советом, что ему не известно что-либо, относящееся к его компетенции? Дерзкая ложь Юлиана возымела действие - он получил командование армией.

Юлиан Август

Стоя на помосте у городских ворот Реймса, я делал смотр своим легионам. День был, по всем приметам, неблагоприятный: жаркое августовское солнце палило немилосердно, стояла предгрозовая духота. Все мы обливались потом, с меня он лил просто ручьями, а над головой вился рой мошек. В этот момент мне подали короткое послание из Вьена. Флоренций извещал, что моя жена благополучно разрешилась от бремени мальчиком, но он вскоре умер. Плена чувствует себя хорошо. На этом письмо кончалось.

Я испытал странные чувства: радость отца, узнающего о рождении сына, и, мгновение спустя, горе при известии о его смерти. Передав письмо Саллюстию, я отвернулся и стал смотреть, как легионы под звуки флейт входят строевым шагом в город.