- Твоих рук дело? - спросил я у Луцилиана, стараясь их перекричать, но он покачал головой. Ему можно было верить: он слишком туп, чтобы лгать.

- Нет, Август. Не знаю, кто это устроил.

- Глас народа - глас Божий! - воскликнул Оривасий. - Плебеи всегда предчувствуют, кто победит.

Внезапно мне залепило глаза. Кто-то бросил в меня огромный букет цветов и попал прямо в лицо. Я поспешил отбросить его в сторону, но один кроваво-красный мак застрял в бороде. Женщины и мужчины целовали мои одежды, ноги, даже моего коня. Итак, война еще только разгоралась, а я уже входил в столицу Иллирии! Это был первый крупный город, покорившийся мне, - в два раза больше Кельна, Страсбурга или даже Трира. Это произошло третьего октября 361 года.

Войдя в город, я немедленно направился во дворец и с головой ушел в дела. Я принял городских сенаторов, ободрил их, и они присягнули мне, а затем их примеру последовал многочисленный городской гарнизон. На следующий день, чтобы развлечь горожан, я объявил о начале недельных состязаний колесниц - тягостная обязанность, которую побежденные возлагают на победителей. Меня очень обрадовала встреча с Невиттой: верный своему слову, он после победоносного марша через Рэцию прибыл в Сирмий. Итак, вся Западная Римская империя была у нас в руках. Я созвал военный совет, чтобы обсудить, что делать дальше. На нем высказывались предложения идти прямо на Константинополь, до которого осталось всего двести миль. Дагалаиф, в частности, считал, что раз Констанция в столице нет, мы сумеем взять ее без боя. Невитта высказал сомнения. Он опасался, что Констанций, вероятно, уже выступил из Антиохии в столицу. В таком случае нам пришлось бы иметь дело с самой многочисленной армией мира, а это было нам явно не по плечу. Я согласился с ним и решил зазимовать в Иллирии.

Невитте я поручил защиту ущелья Сукки - единственного узкого прохода в горах, отделяющих Фракию от Иллирии. Тот, кто удерживает это ущелье, может не опасаться внезапного нападения. Два легиона из гарнизона Сирмия я отправил в Аквилею, чтобы обезопасить себя от нападения с моря, а сам с главными силами отступил на пятьдесят миль к юго-востоку, в городок Ниш (кстати, там родился Константин) и встал на зимние квартиры.

В Нише я работал не покладая рук, диктовал целыми ночами. Я твердо решил как можно яснее изложить причины, побудившие меня порвать с Констанцием, дабы все поняли мою правоту. С этой целью я составил пространное послание римскому сенату и отдельно - сенатам Афин, Спарты и Коринфа. В них я разъяснил причины своих поступков и дальнейшие намерения. Всю вину за происшедшее я возлагал на Констанция. Обвинения, предъявленные ему мною, были тяжелы, но справедливы. Кроме того, я не внял предостережениям Оривасия и открыто объявил всем адресатам, что намерен восстановить веру в истинных богов. Я особо подчеркивал, что в личной жизни следую их примеру: как можно меньше требую для себя, чтобы иметь возможность совершать как можно больше благодеяний для других. Будучи оглашены, эти письма повсеместно произвели самое глубокое и благоприятное впечатление на слушателей.

В эту зиму я принял решение, как только установится попутный ветер, идти на Константинополь. С точки зрения стратегии мы занимали выгодную позицию. Невитта захватил единственный проход на Запад по суше, а заняв Аквилею, мы обезопасили себя от нападения через Северную Италию. Полагая себя неуязвимым, я был уверен, что Констанций не решится начать междоусобную войну и постарается уладить дело полюбовно. Но вскоре моим надеждам был нанесен жестокий удар. Посланные в Аквилею легионы тут же перешли на сторону Констанция. Порт оказался в его руках, и я стал уязвим с моря. Поскольку я не мог покинуть Ниша, а Невитта застрял в горах, вся моя надежда была теперь на Иовина, который двигался через Австрию на Ниш. Мое положение было в высшей степени ненадежным, и я послал ему отчаянное письмо, в котором требовал немедленно прикрыть Аквилею: Констанций в любой момент мог высадить там армию и отрезать меня от Галлии и Италии. Я был в полном отчаянии. Мне казалось, что боги оставили меня, но я ошибался. В последний момент они вмешались в ход событий.

В ночь на 20 ноября я засиделся за работой допоздна. Светильники, заправленные дешевым маслом, немилосердно коптили. За длинным столом, заваленным грудами пергамента, сидели три секретаря для ночной работы. Я за отдельным столом писал письмо дяде Юлиану, в котором пытался убедить его, а заодно и себя, что победа неизбежна. Только я закончил письмо одним из своих постскриптумов - они у меня всегда такие неразборчивые, что даже друзьям не под силу бывает их прочесть, - как вдруг послышались быстро приближающиеся шаги. Вопреки принятому церемониалу, дверь распахнулась без всякого доклада. Мы все вскочили на ноги - никто не гарантирован от подосланных убийц, но на пороге стоял запыхавшийся Оривасий. В руке он держал письмо.

- Свершилось! - выдохнул он, и вдруг произошло то, чего он ранее никогда не делал. Он упал предо мной на колени. - Это тебе… Август.

Я прочитал первую строчку. Дальше все поплыло; буквы плясали у меня перед глазами. "Констанций умер". При этих потрясающих словах писцы один за другим пали на колени. Потом все было как во сне. Кабинет наполнился людьми. Им было уже все известно, иони молча отдавали мне почести, ибо произошло чудо. С последним вздохом Констанция я стал единовластным Августом, римским императором, повелителем всего мира. К моему удивлению, я разрыдался.

Приск: Вот так оно и было - по крайней мере, если положиться на свидетельство Юлиана. Но обрата внимание: он опускает ряд немаловажных фактов. Если верить запискам, никто, кроме гадкого Констанция, не оказывал Юлиану никакого сопротивления, а это весьма далеко от истины. На мой взгляд, большая часть людей знатных отдавали предпочтение именно Констанцию. И религиозные взгляды здесь ни при чем, если учесть, что до ноября 361 года пристрастие Юлиана к эллинской вере было известно лишь узкому кругу людей. Не сомневаюсь, что, излагая биографию Юлиана, ты будешь строго придерживаться фактов. Твоя репутация правдолюбца несомненно понесла бы урон, если бы ты вновь, как в надгробной речи, намекнул, будто Юлиана привело к власти народное восстание против Констанция. Ничего подобного не было и в помине, хотя именно так ты постарался представить эти события в своем знаменитом некрологе. Сколько было тогда по его поводу восторгов! - добавлю, справедливых. Но когда паришь на крыльях надгробной речи или панегирика, никто и не ожидает, что ты опустишься до унылой правды.

Либаний: Типичная манера Приска!

Приск: Юлиан вскользь упоминает послания, которые он направлял в сенаты различных городов. Что верно, то верно! Он, должно быть, сочинил не менее дюжины пространных посланий и направил их в различные города, в том числе по нескольку - сенатам Рима и Константинополя, для разъяснения своей позиции в конфликте с Констанцием. Это еще куда ни шло, письма такого рода - вполне понятная мера предосторожности, но одновременно он осчастливил сходными апологиями такие захолустные городишки, как Спарта и Коринф, полностью утратившие политическое значение. Могу себе представить, как изумлялись их невежественные курии, получив знак императорского внимания.

Я присутствовал при оглашении письма Юлиана в афинском Ареопаге. Поскольку я верю, что тебя интересует только правда, могу засвидетельствовать: хотя в Афинах к Юлиану относились лучше, чем во всех остальных городах, его послание отнюдь не вызвало восторга. Я слушал его, сидя рядом с Проэресием. Старика оно изрядно забавляло, но он вел себя сдержанно - впрочем, как и я. О том, что я только что вернулся из Галлии, знали все Афины, но я твердо придерживался заготовленной версии: Юлиан не посвящал меня в свои планы. Несколько раз при свидетелях я даже отозвался с похвалой о Констанции - а что было делать? Что если бы Констанций остался жив? Что если бы Юлиан потерпел поражение? А мне бы огрубили голову за госу дарственную измену! В век тирании я предпочитаю не давать лишних поводов для незаслуженных гонений.