А пока мы плыли вниз по Дунаю, мимо тучных золотистых нив по обоим берегам реки. Чем дальше мы продвигались на юг, тем чаще встречались города и крепости, но я не останавливался - у меня не было времени. Достаточно занять Сирмий, и все они по праву мои, а если мешкать и осаждать каждый городишко, я никогда не достигну цели. Местные жители по большей части относились к нам дружелюбно; впрочем, выяснить их подлинные чувства не представлялось возможным.

В начале октября, в ночь, когда луна была на ущербе, мы подошли к Бонмюнстеру - небольшому городку без гарнизона в девятнадцати милях к северу от Сирмия. Несмотря на поздний час, я велел пристать к берегу и разбить лагерь. Не знаю, как другие узурпаторы (а мое положение в то время, чего греха таить, было именно таково), а я не испытывал недостатка в добровольных осведомителях. Они стекались ко мне со всех сторон, как мухи на мед, так что в конце концов пришлось разработать особую методику проверки каждого "доброжелателя" для выяснения его истинных намерений. Большинство сочувствовало мне вполне искренне - впрочем, нельзя забывать, что за мной уже закрепилась слава победителя. И вот луна еще не успела зайти, а я уже знал: в Сирмии находится комит Луцилиан, ему приказано меня уничтожить, для чего в его распоряжение предоставлены значительные силы. Но Луцилиан считает, что я появлюсь не ранее чем через неделю, а поэтому спокойно почивает за сирмийскими стенами.

Услышав это донесение, я моментально вызвал к себе Дагалаифа и велел ему, взяв сотню солдат, войти в Сирмий, захватить в плен Луцилиана и привести ко мне. Это было ответственное задание, но разведчики донесли: в городе сейчас только обычные караулы, а дворец Луцилиана у самых ворот. В темноте наших солдат было не отличить от любых римских воинов; стало быть, они без труда проникнут за городские стены. В остальном я полагался на отвагу и смекалку Дагалаифа. После того как Дагалаиф ушел, мы с Оривасием решили прогуляться по берегу Дуная. Ночь выдалась теплая; в беззвездном небе ярко светила ущербная луна, похожая на голову старой выветрившейся мраморной статуи; ее свет серебрил все кругом. Позади нас, в лагере, мерцали костры и факелы. Кругом стояла тишина. Я приказал солдатам не шуметь без нужды, и только лошади не повиновались мне: время от времени слышалось их звонкое ржание. Поднявшись на обрыв, мы остановились у самой воды. Присев на камень, Оривасий пристально смотрел на яркую лунную дорожку, пересекавшую наискось темную водную гладь. Река казалась бездонной, течение - едва заметным.

- А мне это нравится, - сказал я ему.

Оривасий обернулся; луна светила так ярко, что на его лице можно было разглядеть каждую черточку.

- Что "это"? - спросил он, нахмурившись. - Река, война или поход?

- Жизнь. - Я скрестил ноги и опустился рядом с ним прямо на землю, нимало не заботясь о том, что пачкаю пурпур. - Не война. Не поход, а этот миг. - Я вздохнул. - С трудом верится, что позади чуть ли не полмира. Иногда мне кажется, что я подобен ветру - бестелесен и невидим.

- Невидим? - Оривасий рассмеялся. - Можешь быть спокоен: ты стал самой заметной фигурой в мире. Тебя все боятся.

- Боятся… - повторил я и задумался, принесет ли мне радость то, что от одного кивка моей головы будет зависеть жизнь и благосостояние множества людей? Нет, такая власть не по мне.

- Так чего же ты хочешь? - Оривасий, как всегда, читал мои мысли.

- Восстановить веру в богов.

- Если только они действительно существуют…

- Никаких "если"! Они существуют, существуют! - Я пришел в неописуемую ярость, но его это только рассмешило, и я замолк.

- Ну хорошо, существуют. Но если это так, то к чему их "восстанавливать"? Они и так всегда с нами.

- Мы должны следовать истинной вере.

- Христиане говорят то же самое.

- Да, но их вера ложная, и я намерен ее искоренить.

- Вместе с ними? - Оривасий весь напрягся.

- Вот уж нет! Они так любят мученичество, что этой радости от меня не дождутся. Да и зачем, когда они скоро сами истребят друг друга? Я намерен бороться с ними силой примера и убеждения. Я открою храмы и реорганизую жречество. Мы поднимем эллинскую веру на такую недосягаемую высоту, что народ сам, по доброй воле, изберет ее.

- Не знаю… - размышлял вслух Оривасий. - Они ведь богаты и спаяны железной дисциплиной, а главное - они воспитывают в своей вере детей.

- Мы сделаем то же самое! - импровизировал я. - А еще лучше отберем у них школы.

- Если сумеешь…

- Император сумеет.

- Может, это и даст плоды, но если нет…

- Что "если нет"?

- Тебе придется стать кровавым деспотом, но и тогда ты проиграешь.

- Я смотрю в будущее не так мрачно. - В ту ночь Оривасий навел меня на спасительную для всех нас мысль. Странно, но раньше в беседах о том, что мне следует предпринять, если я стану императором, мы никогда не касались вопроса, какие именно формы примет борьба между эллинской верой и галилеянами. Речь шла только о том, что я публично отрекусь от Назарея, как только это станет возможным, а что дальше? Мы никогда не задумывались над тем, как к этому отнесется простой народ, добрую половину которого составляют галилеяне. Только солдаты в большинстве своем верят в истинного бога - Митру, но уже среди офицеров не менее трети поклоняются трехголовому чудищу.

Мы проговорили всю ночь. Как только из-за края земли показалось солнце - добрый знак! - в лагерь вернулся Дагалаиф, взявший в плен Луцилиана. Я поспешил в палатку. Там на земле лежал в ночном одеянии Луцилиан собственной персоной, связанный по рукам и ногам, подобно цыпленку. Он был смертельно напуган и трясся всем телом. Мне пришло на ум, что последний раз я видел его в роли тюремщика моего брата. Затем я ослабил его путы и помог подняться. Этот дружественный жест его немного приободрил. Луцилиан - крупный мужчина; по слухам, у него странные вкусы в пище - например, из мяса он годами ест одно свиное вымя.

- Мы рады видеть, что ты поспешил явиться по первому нашему зову, комит. - Тон был официальным, но достаточно дружественным.

- Если бы я только знал, цезарь… то есть Август… я бы сам выехал тебе навстречу.

- И предал бы меня смерти, как Галла?

- Я выполнял приказ, Август, но теперь я полностью на твоей стороне. Я всегда предпочитал тебя импе… тому, который в Антиохии.

- Мы принимаем твои заверения в верности вместе с твоей армией, городом Сирмием и иллирийской префектурой.

Он судорожно глотнул воздух, но поклонился:

- Да будет такова воля Августа. Все это у твоих ног. Я пришел в отличное расположение духа:

- Благодарю тебя, комит. - Луцилиан человек недальновидный, об этом свидетельствует тот факт, что я сумел застать его врасплох. Такие люди принимают все как должное и не строят козней.

- Присягай мне, - сказал я. Он присягнул и поцеловал пурпур, запачкав лицо дунайской глиной. - Я оставляю тебя комитом и беру к себе в армию.

Луцилиан на удивление быстро оправился:

- Прости меня, государь, но, забравшись внутрь чужой территории с такой небольшой армией, ты поступил неблагоразумно.

- Прибереги свои мудрые советы для Констанция, любезный мой Луцилиан. Я дал тебе руку, с тем чтобы приободрить, а без твоих советов как-нибудь обойдусь. - Я повернулся к Мамертину. - Передай армии мой приказ снимать лагерь. Мы идем в Сирмий.

- Сирмий - большой город. Он стоит как раз на границе Иллирии и Дакии - самого западного диоцеза Восточной Римской империи, и такое расположение делает его чрезвычайно удобным для столицы. Заняв его, я вступил на территорию, традиционно входившую во владение Августа Востока.

Я велел офицерам быть начеку. Хотя комендант города ехал рядом, я не ожидал, что Сирмий сдастся без малейшего сопротивления. Каково же было мое изумление, когда у городских ворот навстречу нам вышли толпы народа: мужчин, женщин и детей с гирляндами из цветов и ветвей, многочисленными крестами и статуями богов. Все они восторженно кричали: "Слава императору!"