- Оривасий расхохотался, но мне было не до смеха.

- Бежим! - пришел я наконец в себя.

- Бежим? - Оривасий посмотрел на меня, как на сумасшедшего.

- Да-да, бежим! - Удивительно, я и не предполагал, что найду в себе силы написать об этом. - Вместе, вдвоем. Что нас здесь держит? Эта тряпка, что ли? - Я яростно дернул за пурпурный плащ. - Подождем, пока у нас не отрастут бороды, и вернемся в Афины. Я займусь философией, ты - медициной.

- Нет, - жестко прозвучал ответ.

- Но почему? Констанций будет только рад узнать, что избавился от меня.

- Ты думаешь, он решит, что избавился от тебя? Как бы не так - Констанций наверняка подумает, что ты скрылся для того, чтобы собрать войско, поднять мятеж и захватить трон.

- Но он не сможет меня найти.

- Да как же ты скроешься в Афинах? - рассмеялся Оривасий. - Даже если ты вновь отпустишь бороду и оденешься учеником, ты останешься тем же Юлианом, что полгода назад учился у Проэресия.

- Ну, значит, не Афины. Пусть это будет любой город, где меня не знают. Да вот хотя бы Антиохия! - Там можно скрыться, заодно буду учиться у Либания.

- А ты можешь на него положиться? Либаний, при его-то тщеславии все разболтает на следующий же день.

Либаний: Должен заметить, что Оривасий никогда мне не импонировал. Он, по-видимому, был того же мнения относительно меня. Сейчас его слава гремит по всему миру (если он еще жив, разумеется), но друзья-медики говорят мне, что составленная им медицинская энциклопедия в семидесяти томах вся, от начала до конца, списана у Галена. После смерти Юлиана Оривасия отправили в ссылку, и он стал придворным врачом персидского царя - я слышал, персы поклоняются ему, как божеству. Это должно быть ему по нраву - он никогда не отличался скромностью. Щедростью, впрочем, тоже: как-то раз, когда у меня был приступ подагры, он за один визит потребовал у меня целых пять золотых солидов, а я и через месяц не мог ступить на больную ногу.

Юлиан Август

- Ну тогда найдем такой город, где меня никто не видел.

- Можешь бежать хоть в дальнюю Фулу, тебя найдут везде.

- Даже если я изменю имя и внешность?

- Ты забыл о тайной полиции. И кстати, на что ты будешь жить?

- Ну, я могу стать учителем, наставником…

- Рабом?

- А почему бы и нет? У доброго хозяина раб может жить в полном довольстве. Я учил бы молодежь, и у меня еще оставалось бы время читать лекции, писать…

- Из пурпура в рабы? - медленно и удивленно произнес Оривасий. Голос был ледяным.

- Неужели лучше быть рабом в пурпуре? - взорвался я, и меня понесло. Я бушевал, жаловался на судьбу, но он был непреклонен. Когда я наконец выдохся, Оривасий сказал:

- Цезарь, ты должен ехать в Галлию. Либо ты усмиришь германцев, либо погибнешь в бою.

- Нет!

- Ну так будь рабом, Юлиан! - С тех пор, как меня назначили цезарем, Оривасий впервые назвал меня по имени. С этими словами он вышел из комнаты, оставив меня сидеть, как последнего идиота, разинув рот, а с полки над дверью на меня взирал толстомясый Вителлий… даже триста лет в камне, казалось, не умерили его аппетита.

Я нервно сложил письмо от Флоренция вдвое, потом вчетверо, потом еще. Затем я начал изо всех сил соображать, что же делать. Я обратился к Гермесу с молитвой, затем подошел к окну, чтобы взглянуть на моего покровителя - солнце. Я молил о знамении, и оно было даровано. Время близилось к закату, и вдруг через зарешеченное окно мне ударили прямо в лицо солнечные лучи! Великий Гелиос посылал мне багряный луч с запада, из Галлии, призывая следовать за собой. Если мне суждено там погибнуть, я принесу себя ему в жертву. Если я найду славу, это будет наша общая слава. Кроме того, мне стало совершенно ясно: даже если бы я и захотел, бежать некуда. Кругом, действительно, багряная смерть.

Я вернулся к туринцам, желавшим засвидетельствовать мне свое почтение, и вел себя, будто ничего не случилось. Оривасий посмотрел на меня вопросительно. Я ему подмигнул. Он вздохнул с облегчением.

На следующее утро мы двинулись дальше. В горах было еще не холодно и снег лежал только на самых высоких вершинах. Даже мои солдаты-галилеяне, все как на подбор редкостные нытики, и те признавали, что нам явно покровительствует бог. Если бы этот бог существовал, ему и впрямь следовало бы обратить на них внимание: они только и делали, что воссылали ему молитвы и больше ни на что не годились.

Когда мы перешли через Альпы и вступили в Галлию, произошло интересное событие. Весть о моем приезде давно уже разнеслась по всей округе, и немудрено: я был первый законный цезарь, явившийся в Галлию за много лет. Я сказал "законный", так как Галлия славится самозванцами. За последнее десятилетие их было трое. Каждый носил пурпур. Каждый чеканил монету и принуждал народ себе присягать - и все они погибли от руки Констанция или судьбы. Теперь в Галлию наконец въезжал настоящий цезарь, и люди этому радовались.

День уже клонился к вечеру, когда мы въехали в первое галльское селение высоко в горах по другую сторону Альп. Желая приветствовать меня, жители высыпали на улицу. Они украсили свою деревню множеством венков из сосновых и еловых ветвей, которые развесили на веревках, протянутых через улицу от дома к дому. Призываю в свидетели Гермеса: когда один из этих венков оторвался и упал мне прямо на голову, он пришелся точно впору, как корона! Я остановился как вкопанный, не понимая, что случилось. Сначала мне показалось, что меня ударило по голове веткой, но, подняв руку, я нащупал венок. При виде этого чуда у крестьян глаза полезли на лоб. Даже мои расхлябанные солдаты подтянулись, а Евферий, ехавший рядом, прошептал:

- Видишь? Сами боги предвещают тебе венец.

Я ничего не ответил, но и венка не снял. Сделав вид, будто ничего не произошло, я двинулся дальше; галльские крестьяне с удвоенной силой приветствовали меня радостными криками.

- Завтра об этом узнает вся Галлия, - заметил Оривасий. Я кивнул и добавил:

- А послезавтра Констанций. - Но даже эта мысль не испортила мне настроения. Я пришел в отличное расположение духа. Был чудесный зимний день, да еще этот знак благоволения богов…

Через галльские города я ехал с триумфом; хорошая погода держалась, пока мы не достигли ворот Вьена, - тут с севера нанесло черные тучи, подул резкий ветер, и в воздухе запахло снегом. Закутавшись в плащи, мы переправились через черные воды Роны и в третьем часу дня вступили в город. Несмотря на холод, улицы были заполнены людьми. Их ликование меня удивляло. Констанций внушал людям благоговение и страх, я же, казалось, - одну только любовь… Я упоминаю об этом не из тщеславия, а как о необъяснимом факте. Народ ничего обо мне не знал, я вполне мог оказаться вторым Галлом - и тем не менее меня приветствовали восторженными кликами, будто я одержал важную победу или привел в город хлебный обоз! Я не мог этого объяснить, но их любовь меня окрыляла.

Возле храма Августа и Ливии толпа вытолкнула на мостовую слепую старуху. Потеряв равновесие, она ухватилась за моего коня, подоспевшая охрана отшвырнула ее в сторону, и она упала.

- Помогите ей, - приказал я, и охранники поставили ее на ноги.

- Кто это? - громко спросила слепая.

- Цезарь Юлиан! - крикнул в ответ кто-то из толпы. Тогда, обратив свой невидящий взор к небесам, старуха провозгласила голосом пифии: - Он отстроит храмы богов! - Потрясенный, я пришпорил коня и погнал его через толпу, а в ушах все звенели эти вещие слова.

Наша встреча с Флоренцием состоялась в главном зале дворца, которому предстояло стать моей резиденцией, - впрочем, до дворца этой небольшой вилле было далеко. Флоренций принял меня очень учтиво… да-да, именно так, он принял меня, а не наоборот. С самого начала Флоренций дал мне понять, что власть в провинции принадлежит ему, хотя я был цезарем, а он всего лишь преторианским префектом.

- Добро пожаловать в Галлию, цезарь, - произнес он, как только мы обменялись приветствиями. Он не удосужился позвать на эту встречу кого-либо из сенаторов или хотя бы чиновников: его сопровождали только несколько офицеров. Со мной был один Оривасий.