Григорий также утверждает, будто он уже тогда знал, что Юлиан - язычник, втайне лелеющий враждебные замыслы против христианства. Это явная ложь. О том, что Юлиан - эллин, Григорий действительно мог догадаться (хотя я лично в этом сомневаюсь), но откуда ему было знать, что Юлиан замышляет изменить государственную религию? В то время Юлиан попросту не мог вообще ничего замышлять: он находился под строгим надзором и желал только одного - выжить. Тем не менее Григорий пишет: "Я сказал тогда о нем: "Какую змею отогревает у себя на груди Римское государство!", хотя всем сердцем желал, чтобы мое пророчество не сбылось". Если бы Григорий на самом деле сказал что-либо подобное, это означало бы государственную измену, поскольку Юлиан был наследником престола, так что Григорий, скорее всего, прошептал свое пророчество Василию ночью, когда они делили ложе, но и это маловероятно.
Рассказ Юлиана о его первой встрече с Макриной меня позабавил, но он далек от истины. Ниже я расскажу тебе, как это было на самом деле, а ты при наличии желания можешь использовать эти сведения в биографии Юлиана. Он пишет лишь полуправду. Думаю, он просто не хотел бросать тень на репутацию Макрины, не говоря уже о своей собственной.
Я иногда встречаю Макрину. Она никогда не блистала красотой, а теперь стала просто уродиной - как и я, впрочем. Как и весь мир. Старость никого не красит. Но в то время Макрина была самой занятной девицей в Афинах.
Юлиан Август
Проэресий и сейчас продолжает вызывать у меня неподдельное восхищение. Я говорю "и сейчас" потому, что он, будучи галилеянином, выступил против моего эдикта, запрещающего тем, кто исповедует эту веру, преподавать классическую литературу и философию. Хотя для Проэресия я сделал исключение и всячески его уговаривал, он предпочел удалиться на покой. К моменту нашего знакомства он уже сорок лет как держал пальму первенства среди учителей риторики в Афинах. Его большой дом на берегу реки Илисса в любое время дня и ночи заполнен - вернее, был в то время заполнен учениками. Шел нормальный учебный процесс: одни ученики отвечали на вопросы, другие их задавали.
Сначала я, стоя в дальнем конце набитого до отказа полутемного зала, внимательно изучал Проэресия, который удобно расположился в большом деревянном кресле и вел занятия. Ему тогда было уже восемьдесят лет, но он оставался бодрым, необычайно статным, с могучей грудью и красивыми черными глазами, как у его племянницы Макрины. Вьющиеся пряди густых седых волос ниспадали ему на лоб подобно морской пене - словом, это был во всех отношениях красавец, одаренный к тому же на редкость звучным голосом. Его красноречие таково, что, когда мой двоюродный брат Констант послал его с поручением в Рим, римляне не только признали его лучшим оратором, какого им доводилось когда-либо слышать, но и воздвигли на Форуме бронзовую статую с надписью: "Проэресию, царю красноречия, от Рима, царя городов". Я упоминаю об этом лишь для того, чтобы показать масштаб его дарования - не так-то просто найти путь к сердцу пресыщенных римлян, которым все на свете давным-давно наскучило. По крайней мере, так мне все говорят. Но мне еще предстоит посетить свою столицу и убедиться в этом самому.
Когда я вошел в зал, Проэресий утешал ученика, который жаловался ему на бедность:
- Я ни в коем случае не хочу сказать, будто бедность - это благо, но в юности ее тяготы еще можно переносить. Главное не падать духом. Когда я только приехал в Афины из Армении, мне пришлось жить с товарищем на чердаке, недалеко от улицы Боен. На двоих у нас был всего один плащ и одно одеяло, и зимой мы устанавливали дежурства. Когда мой друг брал плащ и выходил на улицу, я забирался под одеяло, когда он возвращался, я надевал плащ, а он согревался в постели. Вы и представить себе не можете, как подобный образ жизни оттачивает стиль! Какие потрясающие речи сочинял я под этим ветхим одеялом; я декламировал их, стуча зубами от холода, и у меня на глаза наворачивались слезы умиления.
По залу пробежал веселый гул; я понял, что это любимая история Проэресия, которую он частенько рассказывает ученикам. Григорий что-то тихо сказал Проэресию, тот кивнул и поднялся с кресла. Меня поразил его рост - не меньше семи футов.
- У нас гость, - сказал он, обращаясь к ученикам. Все взгляды обратились на меня, мне стало неловко, и я опустил глаза.
- Юноша, известный своей ученостью. - Это было сказано не без насмешки, но дружелюбным тоном. - Коллеги, позвольте представить вам двоюродного брата покойного друга моей юности. Перед вами благороднейший Юлиан, коему предстоит унаследовать весь материальный мир, подобно тому, как мы наследуем - или во всяком случае, пытаемся наследовать его духовные богатства.
На мгновение учеников охватило замешательство: они не знали, обращаться им со мной как с равным или как с наследником престола. Многие, кто сидел, встали, некоторые мне поклонились, остальные разглядывали меня с нескрываемым любопытством. Макрина прошептала мне на ухо: "Ну, чего ты стоишь как столб? Давай, отвечай!"
Собравшись с мыслями, я произнес ответную речь - очень краткую и по существу. Так мне, во всяком случае, казалось; позднее Макрина заявила, что моя речь была затянута и претенциозна. К счастью, с тех пор, как я стал императором, все в один голос меня заверяют, что все мои речи, без исключения, изящны и всегда произносятся по существу. Как, однако, высокое положение благоприятно влияет на слог!
Когда я закончил, Проэресий повел меня по залу, знакомя то с одним, то с другим юношей. Все они казались очень смущенными, хотя я в своей речи особенно упирал на то, что приехал в Афины как частное лицо и буду посещать Академию наравне со всеми.
Проэресий еще некоторое время продолжал занятия, после чего распустил учеников по домам и пригласил меня в атриум, освещенный косыми лучами заходящего солнца. С верхнего этажа слышались шарканье ног и смех учеников, снимавших там комнаты с полным пансионом. Время от времени кто-нибудь выходил на галерею, чтобы на меня поглядеть, но стоило мне поднять глаза, как они тотчас делали вид, будто идут по делу в другую комнату. Как много бы я дал, чтобы жить инкогнито в одной из этих нищенских каморок!
Между тем Проэресий усадил меня у фонтана в кресло для почетных гостей и представил мне свою жену Амфиклею. Эта молчаливая женщина всем своим видом выражала глубокую печаль: она так и не сумела оправиться после потери двух дочерей. Как видно, философия была для нее слабым утешением. Познакомился я и с отцом Макрины Анатолием, неотесанным мужланом, в котором с первого взгляда угадывался трактирщик. Макрина его не любила.
Василий и Григорий поспешили откланяться. Григорий при этом был особенно любезен и предложил сопровождать меня на все лекции в Академию и быть моим гидом. Не менее любезен был и Василий, хотя он сразу предупредил, что сможет составить нам компанию только в исключительных случаях.
- В моем распоряжении всего лишь несколько месяцев, - пояснил он, - а затем - домой, в Кесарию, так что мне предстоит работать не покладая рук, тем более что я опасно болен. - Сморщившись, как от мучительной боли, он схватился обеими руками за живот. - Моя печень так горит, будто ее терзает ястреб Прометея!
- Так не стой на сквозняке, а то еще снесешь ястребиное яйцо! - не удержался я. Макрина с Проэресием отлично поняли мой намек и разразились веселым смехом. Василию моя шутка понравилась куда меньше, и я пожалел, что сострил, не подумав. Со мной это бывает, и хвалиться тут нечем. Григорий, горячо пожав мне руку на прощание, удалился вместе с Василием. Он, вероятно, до сих пор в страхе, как бы я не припомнил ему его слов. И напрасно: всему миру известно, что я не злопамятен!
За чашей вина Проэресий расспрашивал меня о делах при дворе. Он живо интересовался политикой; когда в знак восхищения его талантами мой двоюродный брат Констант хотел даровать ему почетный титул преторианского префекта, старый философ предпочел заведовать продовольственным снабжением Афин (важный пост, который Констанций приберегал для себя). Находясь в этой должности, Проэресий добился того, что в Афины стало дополнительно поступать зерно с нескольких островов. Нет нужды говорить, что он в глазах города - герой.
