Услышав, что Василий назвал меня Юлианом, Макрина вдруг спросила:
- Кажется, в Афины должен прибыть двоюродный брат императора? Его тоже зовут Юлианом.
Василий удивленно взглянул на Григория, но тот знаком показал ему, что нужно держать язык за зубами.
- А ты знаешь принцепса Юлиана? - спросила меня Макрина.
- Знаю, но не очень хорошо, - кивнул я, повторив знаменитое изречение Солона.
Макрина тоже кивнула:
- Ну конечно, как же иначе? Ты жил вместе с ним в Пергаме. Близнецы часто его вспоминают.
Слова Макрины меня и смутили, и позабавили. Я никогда не подслушивал чужих разговоров, даже в детстве, и не потому, что считаю это постыдным, а просто оттого, что не желаю знать, что обо мне думают или, точнее, говорят - а это далеко не одно и то же. Все, что обо мне можно сказать плохого, я могу представить себе и сам, ибо люди таковы, какими другие их себе представляют. Вот почему наши репутации так часто и радикально меняются: меняемся не мы, а мнение о нас. К примеру, когда дела в государстве идут хорошо, императора любят, а если плохо - ненавидят. Мне нет нужды глядеть в зеркало, я даже слишком ясно вижу свое отражение в глазах приближенных.
Итак, меня смутило не столько то, что Макрина могла обо мне сказать, сколько то, что мне предстояло узнать о Василии и Григории. Меня бы нисколько не удивило, если бы оказалось, что они обо мне невысокого мнения. Образованные юноши, вышедшие из низов общества, обычно смотрят на ученые потуги принцепсов с явным пренебрежением. На их месте я поступал бы точно так же.
Реакция моих пергамских приятелей на слова Макрины была неодинаковой. Григорий проявил чрезвычайное беспокойство, лицо же Василия осталось непроницаемым.
Я попытался сменить тему и спросил, когда можно прийти к ее дяде, но она не отреагировала.
- Знакомство с Юлианом - их главный конек, - продолжала она. - Они готовы говорить о нем часами, главная тема их споров - насколько велики его шансы стать императором. Григорий убежден, что Юлиану это удастся, а Василий - что Констанций с ним разделается.
Хотя Василий уже понял, к чему клонит Макрина, он ничуть не испугался:
- Макрина, а ты уверена, что он не тайный осведомитель на службе у императора?
- Но ты же с ним знаком.
- Мало ли с кем мы бываем знакомы? Среди наших знакомых есть преступники, идолопоклонники, посланцы Сатаны…
- Где это видано, чтобы у осведомителя была такая бородка? Кроме того, какое мне дело? Я, во всяком случае, ничего не замышляю против государя. - Сверкая черными глазами, она повернулась ко мне. - Если ты и в самом деле осведомитель, запомни это хорошенько, ладно? Я боготворю нашего императора. Мне без него свет не мил. Всякий раз, когда я вижу этот божественный лик, запечатленный в мраморе, мне хочется разрыдаться и воскликнуть: совершенство, имя тебе - Констанций!
- Тс-с! - зашипел на нее Григорий, не будучи уверен, хорошо ли я отнесусь к насмешкам над своим двоюродным братом. Меня они позабавили, но стало не по себе. По правде говоря, я не исключал, что Григорий, Василий или даже сама Макрина служат в тайной полиции; в таком случае того, что наговорила Макрина, хватило бы с избытком, чтобы отправить нас всех на плаху. Трудно себе представить более печальную судьбу: погибнуть из-за шутки!
- Не будь бабой, Григорий! - Макрина вновь обернулась ко мне. - Ума не приложу, почему эти двое так не любят Юлиана, особенно Григорий. По-моему, он просто придирается, правда ведь, Григорий? - От ужаса лицо у Григория стало землисто-серым. - По их мнению, Юлиан - поверхностный дилетант. Они говорят, его любовь к знаниям - сплошное притворство. Василий, тот даже считает, что истинное призвание Юлиана - военное искусство, если, конечно, его оставят в живых, но, по мнению Григория, Юлиан чересчур легкомыслен даже для этого занятия. Тем не менее Григорий страстно желает, чтобы Юлиан стал императором. Он хочет быть его фаворитом. Как они оба погрязли в мирской суете, правда?
От потрясения Григорий лишился дара речи. Василий тоже казался обеспокоенным, но все же нашел в себе мужество ответить.
- Я готов с тобой согласиться во всем, кроме того, что мы погрязли в мирской суете. Мне лично в миру не нужно ничего. Более того, могу сообщить, что не пройдет и месяца, как я вступлю в кесарийский монастырь. На этом свете трудно найти обитель, более удаленную от мирской суеты.
- Ну и злой у тебя язычок, Макрина! - Пришедший наконец в себя Григорий снова попытался обратить все в шутку. - Она все выдумывает, просто ей нравится над нами издеваться, ведь она же язычница. Истая афинянка. - Он с трудом скрывал свою ненависть к Макрине и страх предо мной.
- Во всяком случае, мне было бы любопытно свести знакомство с принцепсом, - рассмеялась Макрина. - Где ты собираешься остановиться? У моего дядюшки?
Я ответил отрицательно, объяснив, что хочу пожить у друзей. Она кивнула.
- У дяди хороший пансион, и главное, он никогда не обсчитывает. Те постояльцы, которых не может принять дядяселятся у моего отца - он не менее честен, но терпеть не может учеников, и переубедить его невозможно.
Я посмеялся ее шутке; Близнецы последовали моему примеру, хотя смех у них получился какой-то деланный. Затем Василий предложил пойти к Проэресию. Я расплатился за всю компанию, мы вышли на улицу и зашагали, поднимая раскаленную пыль. По дороге Макрина шепнула мне на ухо: "А я с самого начала знала, что ты принцепс".
Приск: Ты, наверное, оценишь иронию, заключенную в нескольких местах прочитанного тобою эпизода. Представленный в столь отвратительном виде Григорий ныне избран председателем очередного Вселенского Собора, и его прочат в епископы Константинопольские. Какое наслаждение - бросить взгляд на нищую юность этого достойного епископа! А Василий, что так жаждал отрешенной от мирской суеты жизни, возведен в сан епископа Кесарийского и правит церковью Азии. Он недолго проучился в Академии. Я был тогда с ним знаком и остался о нем самого лучшего мнения. Он умен, горяч, и не задайся он целью стать одним из столпов христианской церкви, из него вышел бы первоклассный историк. Но что поделаешь, честолюбивые молодые люди не могут устоять перед соблазном занять высокое положение в обществе. Философия не обещает им в будущем ничего, церковь - все.
Я не ожидал от Юлиана такой неприязни к Григорию, но здесь, возможно, наложились более поздние впечатления. Когда Юлиан работал над своими записками, он как-то меня спросил, что я думаю о Григории. Я ответил, что из всех его врагов этот шакал самый опасный. Юлиан со мной тогда не согласился, но все же мои слова, видимо, запали ему в душу. Еще раз напоминаю: я не хочу иметь никакого отношения к публикации записок. Но если они увидят свет, я получу большое удовольствие, когда буду наблюдать, как отнесется к ним новоиспеченный епископ Константинопольский. Вряд ли ему придется по вкусу публичное напоминание о том, как он в юности прикидывался киником.
Забавно также сравнить правдивый рассказ Юлиана о похождениях Григория в Афинах с тем, как сам он повествует об этом периоде своей жизни в "Обличительном слове" против Юлиана, сочиненном вскоре после его гибели. Эта работа лежит сейчас передо мной, и все в ней от начала до конца лживо. Вот, например, как описывает Григорий внешность Юлиана: "Его шея качалась в разные стороны, плечи находились в постоянном движении, как чаши весов, глаза он то закатывал, то поводил ими вправо и влево с почти безумным видом; его ноздри дышали гордыней и дерзостью, выражение его лица вызывало смех, время от времени с ним случались приступы громоподобного хохота, он кивал головой в знак согласия и качал в знак несогласия совершенно невпопад, речь его прерывалась на полуслове, когда ему приходилось перевеста дух, его вопросы были лишены смысла и порядка, а ответы ни на йоту не лучше вопросов…" Это описание нельзя назвать даже хорошей карикатурой! Конечно, Юлиан любил поговорить, его обуревала жажда учить и учиться, частенько он совершал глупости. Но все же он совершенно не походил на дергающегося недоумка, изображенного Григорием. Удивляться этому не приходится: кто на свете может сравниться в злобности с истым христианином, пытающимся изничтожить своего оппонента? Ни одна другая религия в мире не считала нужным лишать людей жизни только потому, что они не хотят исповедовать твою веру. В самом худшем случае над какими-либо верованиями посмеивались, иная религия могла, наконец, стать объектом презрения - взять, к примеру, египтян, поклонявшихся животным. Но те из них, что поклонялись Быку, все же не пытались истребить тех, кто поклонялся Змее, или насильно обратить их в свою бычью веру! Ни одно зло еще не входило в мир так наглядно и в таких масштабах, как христианство… Полагаю, тебе не стоит напоминать: мои заметки предназначены только для твоих глаз и не должны быть опубликованы. На этот раз я позволил себе в них более, нежели обычно, лишь потому, что и сам не представлял, как растрогают меня воспоминания о том лете в Афинах, которое врезалось в память не только мне, но и Юлиану.
