На третий день они открыли сундуки, чтобы показать друг другу свои ценности. Сокровища очаровывали юного Мохаммеда, и он не мог их выпустить из пальцев, так что приходилось его грозно одергивать, и больше всех на это злился Хамид, предпочитавший сидеть верхом на своем сундуке, набитом подарками для дочери его дяди со стороны отца, другими словами — для жены. Вне сундука Хамид был сама скудость, его ноги обходились без обуви, а единственной одеждой был казакин, изначальный охристо-коричневый цвет которого был заметен только на завороте воротника. Чтобы не распаковывать чистую одежду, он пропускал молитвы. Брови его изгибались, едва речь заходила об алкоголе, однако уголки рта выдавали тайное влечение. Он предпочитал курить чужой табак; в его карманах позвякивали три пиастра, и он как будто даже представлял себе, что их можно потратить. В противоположность ему у Омара-эфенди не было ни гроша, хотя он и являлся внуком мединского муфтия и сыном офицера, командовавшего охраной караванов в Мекку. Его преходящая бедность уравновешивалась прочным запасом предрассудков и отвращений, которые он излагал спокойно и степенно, словно долго их обдумывал. Саад, ни на шаг от него не отходивший, оказался бывшим рабом, слугой, помощником, а теперь — торговым партнером его отца. Сааду доверили вернуть домой беглого сына, и он располагал достаточными средствами для обслуживания своего подопечного. С собственными нуждами он поступал строго по принципу: будь щедр, когда берешь, и скареден, когда возвращаешь. Провозгласив целью путешествовать бесплатно, он был уже поразительно близок к своему идеалу. За темный цвет кожи его называли «аль-джинни», демон. Одетый в простую хлопковую рубаху, он обычно лежал, растянувшись, на двух ящиках, где хранились прежде всего изысканные ткани для него и его трех жен в Медине. Рядом с ним устроил ложе грациозный Салих. И обильно своим ложем пользовался, ибо брезговал любой физической активностью. В лежачем положении его достоинство не могло пострадать. Будучи наполовину турком, он одевался по стамбульской моде, не важно, находился ли он в Суэце, Янбу или в другой пыльной дыре калифата. Если он заговаривал, то исключительно о себе, словно являлся примером для всех, кого он превосходил по происхождению, вкусу, образованию и не в последнюю очередь по цвету кожи, поскольку приписывал своей необычно светлой коже магическую силу. А также по скупости и алчности. Прежде чем протянуть руку, он говорил: Щедрый человек — это друг для Бога, пусть даже в остальном он грешник. А если ничего не получал, то добавлял: Скупец — враг для Бога, пусть даже в остальном он чист и свят.

* * * * *

В месяц раби аль-акхир года 1273

Да явит нам Бог свою милость и покровительство

Омар: О, этот избалованный подкидыш. Мекканское зазнайство переполняло его сердце. Как он распушил перья, как чванливо объявил, мол, у него, у Мохаммеда аль-Басьюни, есть неопровержимые доказательства, что шейх Абдулла — обманщик. Хуже — неверный. Мы были ошеломлены. Что за доказательства, спросили мы. Он показал нам какой-то прибор, металлический, который стащил из сундука шейха. Этим прибором измеряют расстояния. Для чего он может быть нужен дервишу? Мы молчали, раздумывая. Я надеюсь, что все размышляли так основательно, как я. И мне стало ясно, как беспочвенны, как презренны обвинения недоросля. Шейх Абдулла был человеком, который вселял уважение и получал уважение. Мы были знакомы всего несколько дней, мы все признали его доброту.

Губернатор: Ты назвал бы его щедрым человеком?

Омар: О, да, разумеется.

Губернатор: Вам принесла выгоду его щедрость?

Омар: Весь мир выигрывает, когда человек щедр.

Губернатор: Весь мир нас в данном случае не интересует, но только Омар-эфенди и его связь с шейхом Абдуллой. Итак, сколько он вам подарил?

Омар: Подарил? Нет, это была всего лишь ссуда, которую мой отец сполна выплатил ему в Медине. Неужели вы думаете, это могло быть основой нашего уважения. Он был ученый человек, и это сделало его для нас бесценным. Не знаю, был ли он алим, но он во многом разбирался. Незадолго до это случая он показал мне свое письмо к каирскому учителю, чтобы я проверил ошибки, это было научное письмо, где он просил совета по трудному вопросу веры, какой может возникнуть только у человека, достигшего глубокой веры. Я учился в Аль-Азаре, но многое там было даже мне не известно.

Кади: Семестр в Аль-Азаре еще не делает алима.

Омар: Моих знаний, моих тогдашних знаний, вполне хватало, чтобы без сомнения утверждать, что шейх Абдулла был не только настоящим верующим, но и ученым и почтенным мусульманином. Чего нельзя было сказать про этого Мохаммеда. Спросите шейха Хамида аль-Саммана, с которым вы обязательно должны поговорить, один из уважаемых мединцев. Спросите его, его возмущению не было предела.

Хамид: Мохаммед? Молодой Мохаммед, да, как мог я его забыть. По природе своей человек злобный. Хотя так молод. Всегда искал дурное в человеке. Как верблюд, который критикует дромадера за его горб. Все мы знали, что шейх Абдулла много путешествовал — он был человеком основательных знаний. Почему у него не могло оказаться прибора, нам незнакомого? Это было смехотворное обвинение, я ни на миг не поверил. Свет ислама сияет в этом человеке, сказал я. И это очевидно каждому, кому открыт этот свет. К сожалению, этого не хватило, чтобы закрыть рот юному Мохаммеду — он был кусачий, как койот. У него достало нахальство заявить мне в лицо, мол, кто не соблюдает молитв, тот не в состоянии узнать свет веры. Это было чересчур, я готов был поднять на него руку, если бы другие не остановили меня.

Ждать, как в вечности мук. Отъезд был объявлен на раннее утро — к полудню солнце выкололо все раскрытые глаза. Берег покрывали ящики, которые сюда принесли, приволокли, притащили и нагрузили проклятиями, и теперь они стояли как оборонительные цепочки, позади которых отсиживались путешественники, готовые до хрипоты сопротивляться взысканию платежей. О чем прекрасно знали суэцкие лавочники, потому они наступали толпой, целеустремленно пробивая себе дорогу, в сопровождении грозно вооруженных слуг и рабов. Лавочники останавливались перед теми, кто до сих пор не оплатил товары, уже запакованные и перевязанные, а тем временем в пылу их ссор воры подкарауливали возможность чего-нибудь стащить.

Шейх Абдулла стоял за горой ящиков, мешков и бурдюков с водой. Слуга Салиха Шаккара, чья помощь именно в это время была бы весьма пригодна, ушел на базар по личным надобностям, и Салих обидчиво бормотал, как же не мудро быть добрым и щедрым. Они коротали время, разглядывая корабль, который должен был взять их на борт и перевезти в Ямбу. Водоизмещением тонн пятьдесят, оценил шейх Абдулла, грот-мачта значительно больше бизани. Вдруг, без единого намека на скорое отплытие, всё разом зашевелилось. Все ринулись к воде. Саад крепко схватил нос одной лодки, и боцман не посмел возразить, словно этот могучий черный человек крепко держал его самого за шиворот. Но все-таки они достигли корабля не первыми. Там была маленькая кормовая часть верхней палубы, рядом с единственной кабиной, уже занятой дюжиной женщин и детей. Протиснувшись сквозь толчею в корпусе судна, они вскарабкались на корму. Слуги подали им сундуки и остались внизу. Наверху как раз хватило места для господ. В течение следующих часов на борту появилось пассажиров больше, чем обещал капитан, больше, чем могло вместить его судно.

Стоило шейху Абдулле высказать мысль, что больше никто уже здесь не поместится, как на борту объявилась группа магрибцев, крупных мужчин с тяжелыми кулаками, подозрительными взглядами и рычащими голосами, все как один вооружены. У них не было ни обуви, ни головных уборов. Они потребовали места в корпусе, среди уже расположившихся там турок и сирийцев. Вскоре каждый махал руками, бил, царапался, кусался и пинал ногами других. Корпус превратился в котел, где клокотала ярость.